НЕТЛЕННОЕ В ТЛЕННОМ

Дмитрий Дёмин. Имя, далеко не рядовое для тех, кто его знал.

После сорока с чем-то лет нашего с ним знакомства и последнего с ним прощания - среди траурной (почти сплошь седой) толпы друзей - я не однажды задумывался: а было ли какое-нибудь особое предназначение у этого человека? Для тех, кого мы именуем "скромными тружениками", уверен, этот вопрос не имеет смысла вообще, но Димка Дёмин! Талантлив, умён, ярок, искромётен, - он был способен на дела далеко не рядовые. Выделялся в любой компании. И не так уж мало успел сделать на своём веку: учёный, поэт, путешественник, публицист. Однако История не впишет его имя ни в список великих в науке (хотя его идеи и разработки по системам жизнеобеспечения человека учёные активно используют), ни в мартиролог любимых всеми поэтов (хотя песни, им написанные, поют до сих пор и долго ещё петь будут), ни тем более в громкий перечень именитых первооткрывателей… Неужто за свои 65 не полностью раскрылся человек?

Может быть, и так. Но у меня почему-то нет чувства, что он упустил свой шанс в главном: скорей всего, этим главным были не его скитания по тунгусской тайге, не поэзия и даже не наука. Что же тогда? У меня на этот счёт есть своя версия, и связана она с простой необходимостью для каждого нормального человека утолить первую естественную потребность: жажду радости жизни. Это ведь не просто. Тут нужна нетривиальная помощь со стороны ближнего, умеющего добывать радость из самого что ни на есть будничного материала. Просто поразительно, до чего же мало таких людей. Конечно, если вы не актёр эстрады, умение украшать жизнь другим едва ли можно считать профессией. Но призванием (в данном случае) - наверняка.

Самые бесцветные мгновения этот хмуроватый человек мог раскрасить во все цвета радуги. Обыденность не могла с ним рядом сосуществовать. Он никогда не боролся с нею; он её попросту игнорировал. Его сознание не умело что-либо бесстрастно фиксировать, - оно схватывало, отбрасывало, вспыхивало интересом, забавлялось (внешне) и очаровывалось (в глубине глубин). Жизнь всегда была подходящим поводом для его любопытства. Любопытство, в свою очередь, - прелюдией к восхищению, и этим он виртуозно умел заражать окружающих.

Быть провокатором очарования: вот жизненная задача, которую в подлунном мире выполнял поэт Дмитрий Дёмин.

Как раз в силу этого особого призвания его смолоду тянуло в компании, где люди стремились объединиться вокруг некой (пусть поначалу очень смутной) идеи и нуждались в духовном водительстве: социальное "тело", жаждущее души… Тут появлялся Дёмин. Самой яркой, самой праздничной частью этой души он немедленно становился. При этом он отнюдь не стремился быть лидером группы. Повелевать, управлять… Никогда это его не увлекало.

"Скучно быть вождём", - говаривал Дима, скользя глазами по газетным заголовкам, венчающим официальные банальности партийных лидеров. Факультетская стенгазета, которую он делал в паре с единственным помощником, (таким же чудаком и выдумщиком), привлекала именно этим качеством: ненавистью к официозу и скуке. Газета ничему не учила и никуда не звала, она только и делала, что добрых 5 лет веселила весь факультет. На Дёмина косо глядело партийное начальство. Человек, способный записать стихами, экспромтом сочиняемыми, лекцию по статистической физике, способный слёту предложить массу новых научных идей, но ни к чему на свете серьёзно не относящийся, - был подозрителен.

Коренастый, плотный, с вихрами, напоминавшими куст осоки на болотной кочке и принципиально враждебными расчёске (которой, впрочем, служила исключительно его пятерня), сутуловатый, грузный, внешне совсем не эффектный, он лишь глазами - светлосерыми, живыми, всё схватывающими - обнаруживал свой мощный темперамент.

Всё, что говоришь ему, он слушает в позе собранного внимания, это подчёркивается взглядом, хмуро направленным куда-то вбок, крепкая голова чуть наклонена вперёд - он ждёт СМЫСЛА - тебе уже нет охоты болтать что-то проходное и необязательное: будь интересен! Не только ему, - нет, сам себе, чёрт возьми, прежде всего сам себе… А если тебе это удалось, если ты вдруг оказался не только интересен, но и остроумен, то вот награда: Димка внезапно взрывается хохотом. То есть, что я говорю? Это не смех в обычном смысле слова. Это предметный урок радости: он показывает что ты можешь быть источником радости для другого. Именно ты. Он чуть ли не за руку приводит тебя к этому счастливому открытию.

А если озадачен или ему не слишком нравится то, что он слышит - руки в карманы, плечи - косо вверх - к безразличному пожатию, воздух - с шумом - в ноздри… Скупо: "Угу… Ага…" И всё. Но ничего неприятного в ответ (тем более никакого хамства - избави Боже). От никчёмного разговора он скорей всего уйдёт, не будет тратить время зря.

Его, типичного интроверта, всегда тянуло в компании, но не ради обыденного общения или обыденного веселья. Он искал свою компанию, как скульптор разыскивает подходящий мрамор. Или как романист ищет лакомый сюжет. Или, точнее, как музыкант ищет идеально звучащий, драгоценный, СВОЙ инструмент, на котором можно сыграть сокровеннейшую из мелодий.

В числе первых удачных результатов такого поиска была певческая капелла радиофизического факультета Томского университета, где мы с ним стояли рядом на задней скамье, в группе басов. Замечательно здесь то, что Дима не был ни завзятым любителем пения, ни даже - обладателем безупречного музыкального слуха (прислушивался к пению рядом стоящих, это позволяло ему не сбиться с тона и ритма). Главное-то - в другом: капелла была задушевным товариществом любителей муз. Тогда, в середине 50-х, такое случалось нередко в студенческой среде. В комнатах общежитий можно было услышать на пластинках музыку Моцарта, Бетховена, Баха. Сейчас в это почти невозможно поверить.

Дёмин к тому времени был уже автором текстов нескольких весьма популярных в нашем студенчестве песен, среди которых был факультетский Гимн. Одну из таких песен ("Сидели мы в вагоне-ресторане") я услышал на стороне и спел ему под гитару как "народную", не подозревая о его авторстве… Димка лукаво промолчал. Он был уже аспирант, - по слухам, подающий большие надежды, - я же всего лишь "букварь"-первокурсник. Тем не менее отлично помню его уважительное и заинтересованное отношение ко мне как к равному, несмотря на подавляющее превосходство почти во всём, кроме знания музыки. Этого "почти" было достаточно: он внимательно выслушивал всё, что ещё не стало собственностью его чудовищной эрудиции. Никакой фанаберии! Меня это покорило сразу и навсегда.

Будь элегантным, матовым и длинным,
Носи причёску серебристым валом,
Пугай прохожих шорохом штанинным,
Води красоток сумраком бульварным,
Дыши шикарным шёпотом горсада…
А женщинам не следует бояться,
Когда их тело в трепетной прохладе
Ласкают нежные, уверенные пальцы.

Чистое пижонство. Сам Димка, конечно, никогда ничего подобного не делал. В горсаду ему было бы неинтересно: он не привык к праздношатанию. Даже танцевать не умел. Что же касается красоток, он заведомо их не водил "сумраком бульварным", - побаивался как бульварного сумрака, так и самих красоток. Цинизм был ширмой, скрывающей затянувшуюся девственность.

И вообще он был слишком холоден для романтических отношений, так мне тогда казалось. Его вроде бы интересовали только три рода вещей: то, что умно, то, что необычно и то, что забавно. Лишь постепенно, - но только после длительного и тесного с ним знакомства - я смог обнаружить в нём нечто, в кромешную глубь спрятанное: тоску по идеалу и любовь к красоте. Идеал (женский) он нашёл, кажется, единственный раз в жизни, но - трагически поздно… А красоту - искал и находил везде, в том числе там, где обыденный взгляд её никак не улавливал. "Понимаешь, иногда читаю что-то и чувствую мурашки в спине… Ещё ни черта не могу понять. Но по этим мурашкам точно знаю: талантливо!" (Осенью 57-го он мне как-то кинул на ходу, в коридоре: "Кажется, появился интересный поэт. Обрати внимание. Искромётный стих. Прочёл - мурашки по спине…". Речь шла о "Гойе" А. Вознесенского).

Красоту он не только умел видеть, он её умел искать. "По красоту" ходил как по грибы… В капеллу пришёл тоже в поисках красоты, но, повторяю, чувство нестандартной общности наших "физико-лириков", аура человеческого братства привлекала Дёмина в первую очередь. Этот его социальный романтизм, в котором опять-таки сказывалась глубоко скрытая тоска по идеалу, вскоре нашёл ещё более благодатный выход.

Дёмин вошел в состав знаменитой в то время Коммуны, - содружества студентов, среди которых были геологи, физики и "биологини" (девушки). Замечательно, что после окончания учёбы половина из них стали служителями муз, профессиональными режиссёрами, кинодеятелями, литераторами. Это вдохновенное студенческое братство просуществовало всего один год (большинство были пятикурсники, они вскоре разъехались), но его необычная духовная наполненность, особая приподнятость и праздничность - словно специально существовали для Дёминского открытого восторга… Тут впервые проявился его талант провоцировать очарование: он как-то естественно и гармонично стал камертоном, по которому подстраивалась музыка пленительно-игрового общения этих талантливых ребят.

Один только пример. В комнате общежития - трое: университетский поэт и глава Коммуны Н. Дорожкин, Д. Дёмин и дежурная в этот день по коммунской кухне девушка в алой кофточке. Она попросила ребят принести соли. Дёмин, - как всегда, мощно втянув ноздрями воздух, вздыбив карманы брюк засунутыми в них кулаками, начал следующим образом:

Вы сказали - принести вам соль?
Мы бежим быстрее гончих псов…

Помедлив всего секунду, Дорожкин закончил импровизацию:

Вы сейчас похожи на Ассоль
В кофточке из алых парусов!

"Ч-чёрт!" - заорал Дёмин в экстазе, и, повернувшись зачем-то к окну, тихо добавил: "Я слышал, как скрипнула форточка и в комнату заглянуло настоящее искусство…".

Это была - атмосфера Коммуны. Я знал всех этих людей и свидетельствую, что ничего общего с гитарными междусобойчиками, обычными для студенческих компаний, она не имела. Что-то здесь было от возрожденческой "Камераты", или, может быть, от писательских Сред и Пятниц поэтов нашего Серебряного века… Талантливая игра была стилем общения. Словно заблудившийся ангел гармонии витал над всеми, задевая крылом то локоны одной, то вихры другого, делая всех участниками никем не срежиссированного, ежедневно возобновляемого праздничного спектакля.

Здесь-то, наконец, Дёмин был вполне раскован, он был в своей тарелке. Даже позволял себе иногда быть развязным (но и эта развязность как-то особенно художественно проявлялась у него). Однажды позволил себе напиться. Первый, кажется, в его жизни случай. Прихожу в общежитие на следующий день - Дёмин, в катастрофическом похмелье, мрачно ходит взад-вперёд по длинному коридору, периодически громко икая. Проходя мимо, он на секунду остановился и доверительно-тихо, очень серьёзно сказал: "Передо мной перспектива - икать всю оставшуюся жизнь". И пошёл дальше. Ещё раз тут сказалось его свойство: использовать любую ситуацию, даже очень для себя неприятную, как возможность украсить собеседнику минуту жизни (он мне тогда на весь день поднял настроение).

У него был острый глаз на житейские парадоксы. Однажды облазили мы с ним чуть не все промтоварные магазины Томска в поисках шлёпанцев (наш общий друг Дорожкин вскоре должен был загреметь под венец, и мы ему в подарок собирали "комплект", необходимый, как нам тогда представлялось, типичному мужу: сюда входили домашний халат, подтяжки, ночной колпак и те самые труднодоставаемые шлёпанцы). В одном из магазинов мы спросили продавщицу, почему же шлёпанцев нигде не видно на прилавках. Кукольное лицо на секунду разомкнуло рот:

- Сняты с производства!

Вижу, с Димкой что-то стряслось. По обыкновению, из хмурости - в хохот. Щёлкает пальцами машущих рук... Я не мог понять. Он объяснил:

- Ну как же! Сняты с производства! Разве ты не чувствуешь мощь этих слов? В одном ряду с танками, грузовиками, турбогенераторами. Кто-то в Госплане готовит распоряжение по этому поводу. Сводки, проценты. Приказ, подписанный Самим… Курьеры, мраморные лестницы. Гербовая печать…

Всё это вспыхнуло в его косматой голове за долю секунды. "С таким воображением не скучно жить на белом свете", - подумалось мне тогда. Вот так он умел ловить за руку волшебство момента. Думаю, он нигде этому не учился, он родился с этим.

Был ли Дёмин самой яркой фигурой в нашем замечательном содружестве? Не думаю. Нет смысла там кого-то с кем-то сравнивать, каждый умел быть Личностью. Но он был - особенным среди равных. Он был уже на подходе к тому, что называется "найти свой жанр".

В аспирантуре - подавал большие надежды. Одна из его идей, блестящая и смелая (что-то, касающееся измерения параметров ионосферы), предложенная им заслуженному профессору, его руководителю, вызвала ревниво-скептическую усмешку последнего: "Знаете ли, Дмитрий Валентинович, это больше похоже на завещание потомкам, чем на результат реальной научной работы" (потом выяснилось, что профессор использовал эту идею в научном отчёте о деятельности своей лаборатории, не сославшись на первоисточник).

Трудно сказать, как повернулась бы судьба этого человека, будь она хоть в профессиональном отношении благополучной: ну, был бы он в конце концов "выдающимся учёным" местного значения, доктором наук, интересующимся на досуге искусством, разве мало таких в России? Но так уж устроена наша жизнь, что Предназначение в ней, увы, несовместимо с благополучием.

Весной 59-го грянула беда: Томское ГБ решило проявить активность и прищемить языки не в меру развольничавшимся студентам. В том году волна антистуденческих репрессий прокатилась по всей стране - видимо, партийные вожди кулуарно приняли решение положить конец "волнению умов" - естественно проявившейся реакции молодёжи на ХХ съезд партии, напомнить юнцам, позабывшим страх, КТО в стране хозяин.

Публичная дискуссия, состоявшаяся в актовом зале Томского университета, - "каким я бы хотел видеть комсомол", - была, по-видимому, одной из заранее спланированных гебистских провокаций, затеянных в рамках проводимой кампании. Основного докладчика, имевшего смелость произнести фразу "Я не могу сейчас верить ни Хрущёву, ни Эйзенхауэру", мгновенно вытурили из вуза, арестовали, судили и влепили 7 лет лагерей. Дёмин там тоже выступил и не произнёс абсолютно ничего крамольного, - за это его "просто" выгнали из аспирантуры, перед самым её окончанием. Заодно пострадали все, кто с ним жил в одной комнате (одному из них, в частности, вменили в вину… шутливое письмо, написанное любимой девушке в жанре передовицы Правды; кто-то из "патриотов" почтового ведомства распечатал его, прочёл и отнёс куда надо). Перед "оргвыводами" их всех месяц или два таскали на допросы.

Всё это было пошло и глупо, то есть вполне в духе Учреждения, исполнившего высочайший заказ, - правда, тут всё-таки обошлось без кровавой бесовщины 30-х годов (спасибо и на том ХХ-му съезду!). Но ребята внезапно оказались на улице, фактически - без права поступления на работу по специальности. (По меркам России, конечно, ничего особенного не произошло: очередная отбраковка честных талантливых людей, нам ли, право, этому удивляться?).

Подчёркиваю: Дёмин и в мыслях не имел противостоять режиму, он был аполитичен в самом буквальном смысле этого слова, в антисоветских акциях никогда не был замечен. Политические симпатии или антипатии были вне сферы его интересов (думаю, - просто в силу их неспособности служить поводом для его восхищения). "Замели" Диму скорей всего для лучшей возможности отчитаться в проделанной работе, да ещё потому, что грех нестандартности слишком уж явно над ним тяготел.

По странному совпадению, именно этой несчастливой весной Дёмину улыбнулась главная удача в его жизни: он нашёл своё дело и своих людей, - соратников в исполнении этого дела, растянувшегося на десятилетия, незавершённого ещё и по сей день... Речь идёт о самой грандиозной, в масштабах страны, "самодеятельности": КСЭ (Комплексной Самодеятельной Экспедиции) исследователей Тунгусской катастрофы 1908 года, искателей пропавшего метеорита.

Слово "самодеятельность" никак не может здесь обойтись без кавычек, потому что на самом деле это был коллектив учёных-профессионалов, работающих в самых разных областях, чьи знания и умения обязательно пригождались в той непредсказуемо разноплановой работе, что была необходима, дабы разгадать тайну феномена, официально названного "взрывом метеорита", но на деле представшего собою запутанный клубок нерешаемых проблем. Слово "самодеятельность" лишь правильно отражает факт абсолютно добровольного и самостийного участия людей в исследовании, которое само по себе и было источником их энтузиазма: они надеялись найти доказательства техногенной природы катастрофы (а может быть, и останки погибшего межпланетного корабля). В ту эпоху уже могли появиться энтузиасты, которым идеи подобного рода вовсе не представлялись сумасбродными.

Так уж совпало: неожиданно вспыхнувший по всему миру интерес к космонавтике после запуска Первого спутника, полувековой "юбилей" катастрофы и статьи писателя-фантаста А. В. Казанцева, впервые огласившего гипотезу ядерного взрыва (то есть - искусственного происхождения объекта, именуемого метеоритом). Именно необычность "Тунгусского дива", его непохожесть на все другие бесчисленные случаи падения болидов на Землю, перспектива открытия захватывающей Тайны - вот что было, на первых порах, "горючим материалом", обеспечившим многолетнее духовное горение (без преувеличения - добровольный подвиг) десятков и сотен людей, причастных к деятельности КСЭ.

Помню, как Дёмин делился впечатлениями от своей встречи с организаторами первой экспедиции:

- Какие ребята! Нет, - КАКИЕ ребята!! Один - участник войны, деловитый такой, ровный в интонации, говорит как будто успокаивая, а присмотришься - сталь в глазах… Мощь духа. Уверенность в идее поиска… Он главный у них. Другой - интеллигентен, долговяз, умён как бес, языческий бог науки, брови дугой, мечтателен: поэт Идеи! Третий: фанатик, молчун, сидит всегда нахохлившись, челюсти сжаты, толстые стёкла очков, не говорит - выпаливает…

Прошло больше сорока лет с того вечера, но эти портретные штрихи со слов Дёмина мне чётко врезались в память - именно потому, что он, конечно, не о реальных людях говорил, он рисовал ОБРАЗЫ, рождённые этими людьми в его жадном на восторг воображении. Именно тогда я понял, что Димка прежде всего поэт, то есть человек, главная потребность которого - быть очарованным. Позже-то, когда он со всеми ними поближе познакомился и очарованность уступила место весёлой иронии, о тех же самых людях он говорил в уже своём обычном стиле: "У Командора морда не умыта…", "Шёл Николай шагами тяжкими, промеж стволов блестя подтяжками…" и т.д.

Очарование, однако, не пропадало. Он был в этих людей, если можно так выразиться, хронически влюблён, потому, что они позволяли ему то, что он до сих пор очень редко сам себе мог позволить: со всей возможной полнотой выразить лучшую часть себя. Они для него были - как для романиста герои самого заветного романа: любимы навек. Надо ли говорить, что "герои" платили ему тем же! Дёмин - это было и знамя, и гимн, и сама атмосфера КСЭ. Именно Дёмину принадлежит ставший уже классикой среди "космодранцев" афоризм: "Мы искали метеорит, а нашли друг друга". (Тут надо бы добавить: друг друга они нашли практически сразу, - метеорит не найден до сих пор. Но последнее, в свете первого, оказалось не таким уж и важным…).

Началась сорокалетняя "метеоритная" эпопея.

Уникальным и специфичным было не только само исследование, но и сообщество, родившееся для выполнения его задач. Академик Н. В. Васильев, один из лидеров и основателей КСЭ, совершенно справедливо писал: "КСЭ не является просто научной организацией на общественных началах. Будучи действительно прежде всего сообществом научным, она в то же время имеет черты и клуба, и некоего ордена, и большого, порою внутренне противоречивого, клана, семьи, в которой бок о бок работают не только близкие друзья, но и порою очень разные и даже вряд ли совместимые в другой среде люди". Предельно точная характеристика. Но она требует некоторых разъяснений. Каким образом научная вольница вдруг становится семьёй? Откуда черты "клуба" и "ордена"? Наконец, почему же именно здесь, в ЭТОЙ среде могли быть совместимы действительно трудносовместимые люди?

Думаю, что сам по себе научный поиск, - пусть даже вокруг интереснейшей, перспективнейшей, интригующей проблемы, - не мог бы привести к такому результату (мало ли мы знаем научных "коллективов", благополучно распавшихся после первой же склоки?). "Космодранцы" не зря уже с первой экспедиции почувствовали себя частицами уникального живого организма! Для этого нужна была работа, приведшая к существованию особой "коллективной субстанции" - ДУШИ, без которой ничто подлинно живое не может существовать.

Человеком, проведшим именно эту работу, был Дмитрий Дёмин. Может быть, он не был единственным настоящим "специалистом" в такого рода деятельности, но инициатива и пальма первенства наверняка принадлежали ему… Это, конечно, не значит, что в научной части его вклад много меньше (об этом речь впереди). Никто ведь не приглашал его в КСЭ на роль "затейника", он сам к этому меньше всего стремился. Но по неписаным социальным законам произошло само собою так, что присутствие Дёмина сказалось на духовной жизни таёжных бродяг самым волшебным и непредсказуемым образом.

Послушать их или почитать их воспоминания - каждая их встреча была праздником! И к встречам на таёжных тропах их тянуло ежегодно на протяжение многих лет. А между тем их работа в тайге меньше всего напоминала увеселительную прогулку: кропотливый тяжёлый труд, гнус, болота, 40-килограммовые рюкзаки, ежедневно пополняемые образцами почвы и древесины. Причём, маршруты проходили, как правило, не просто по бездорожью, но сквозь бурелом поваленных во время Взрыва полусгнивших стволов. Если прибавить к этому, что никаких лёгких сенсаций и быстрых открытий эта работа не сулила ни в первый год поиска, ни в последующие, что вещество "метеорита" так и не было найдено, и что научная (лабораторная) обработка данных была не менее тяжела и кропотлива, чем полевые работы, нельзя не подивиться постоянству преданности - идее поиска и друг другу - отличавшему все эти годы членов КСЭ. Они стали словно частичками единого организма, имевшего собственную волю к жизни: эта воля собирала их не только для полевых работ, но и на всевозможного рода сборах, сходках, днях рождения и пр.

Спустя сколько-то лет "феномен КСЭ" начал интересовать прессу. К таёжному братству наведывались корреспонденты центральных газет с вопросами типа: "Что вам позволяет существовать так долго? Ну, надо же! Столько лет! Почему вы до сих пор не развалились?" Действительно. За минувшие 40 лет распалось бесчисленное множество как угодно "крепко спаянных" коллективов, тихо скисали и закрывались лаборатории, целые предприятия, научные группы любых рангов, и в это же самое время КСЭ не только жила полнокровной жизнью, но и притягивала к себе всё новых людей. К деятельности КСЭ были причастны отнюдь не только таёжные романтики, но и крупнейшие учёные страны: академики Королёв, Курчатов, Тамм, Арцимович, Лаврентьев, Соболев, Трофимук… Сибиряки были зачинателями, но впоследствии в КСЭ стали приходить люди со всех концов России. В 80-х на тропу Кулика ступило второе поколение: это были дети тех, кто начинал. Теперь уже и к ним относились Дёминские строки: "Ты по тропе с другими пёр, под грузом мучась…"

Я никогда не сталкивался с Дёминым на таёжных тропах. Не пришлось. По описаниям соратников это выглядело примерно так: дородная фигура с рюкзаком, кое-как наброшенным на плечи, кособоким (т.е. неудобно и наспех набитым: Димка не терпел такого занудства, как тщательная укладка содержимого рюкзака), шаг - быстрый, неутомимый: не шёл, а именно "пёр", не оглядываясь назад, далеко обгоняя по тропе других. Все разговоры, все шуточки и песни - на привалах, на лесной же тропе ему нужно было одиночество: возможно, что именно там складывались его лучшие стихи. Полное отсутствие бытовой озабоченности приводило к тому, что, бубня на ходу рифмы, он не всегда успевал выбрать подходящее место для стоянки, темнота заставала врасплох, приходилось ночевать где-нибудь посреди болота… Такие мелочи его не смущали. Это было не совсем удобно для тела, зато удобно для поэзии.

В разгар его таёжных путешествий мне иногда доводилось встречать его в Новосибирском академгородке. Всё та же смесь хмурой в-себе-сосредоточенности и внешне энергичной манеры общения. Рукопожатие: ладонь стремительно навстречу - вкось - с остро согнутым большим пальцем. В то же время видно, что про себя он додумывает какую-то очередную искромётную идею. Секунда… Он начинает ею делиться:

- Ты знаешь, в чём гарантия недостижимости? В страстном желании. Я это вчера понял. Столько лет мечтал собственными глазами увидеть НЛО! Как нарочно, все мои знакомые - живые свидетели подобных чудес. Мне одному эта штука ни разу, как на зло, не попадалась. Живу, глотая обиду. Наконец, вчера НЛО элементарно повисли почти над крышей нашего дома (Пришельцы - ребята с юмором)… Дочь вбегает в комнату, вопит: папа, папа, выйди, посмотри, какие-то шарики в небе! Что же, по-твоему сделал страстный искатель транскосмических аппаратов? Вышел хотя бы на балкон? Нет, но вместо этого начал научно объяснять ребёнку про какие-то там эффекты атмосферных явлений! НЛО-навты в своих тарелках, небось, поумирали со смеху… Так я ничего и не увидел. Теперь у меня родилась формула: кретинизм есть привычка сознания. Подойдёт?

Вплоть до начала 70-х он каждое лето исчезал в дебрях тунгусской тайги. Увлечение становилось судьбой. В походы перестал ходить лишь после того, как заболел и перенёс операцию. Но на все общегородские встречи охотников за метеоритом он являлся непременно, утвердившись пожизненно в рядах таёжного братства…

Позволительно спросить: что же ещё сулило "членство" в КСЭ, кроме тяжелейших условий работы, хронического отсутствия внятных результатов и хронической необходимости, взамен заработка, вкладывать в это предприятие собственные деньги? Что заставляло этих по-видимому малообеспеченных людей, не зря именовавших себя "космодранцами", упорно и упрямо, из года в год, на протяжение десятилетий, стремиться друг к другу навстречу?

Ответ на этот вопрос лучше всего, вероятно, сформулировал Сент-Экзюпери, не смотря на то, что он, конечно, не мог подозревать о возможности существования КСЭ: "Лучшая на свете роскошь есть роскошь человеческого общения". Придите на любую их сходку, откройте любую из написанных ими книг и любой рукописный журнал. Вы убедитесь, что "космодранцы" буквально купались в этой роскоши и что, собственно, для них это была уже не роскошь, а первейшая жизненная необходимость.

А с чего всё началось?

В 1959 г., после завершения всех походов первой экспедиции КСЭ, когда поисковые отряды встретились в Ванаваре, Дёмин представил на суд собравшихся Гимн КСЭ и Первую балладу, посвящённую таёжным будням. То и другое было встречено с восторгом. В этих стихах - ещё мечта о главной цели, о следах внеземных цивилизаций:

Я не знаю, где встретиться
Нам придется, пилот.
Под земным полумесяцем
Ты провёл звездолёт…

Дальше, после появления первых стихов, во время всех последующих экспедиций, стало происходить нечто поразительное: едва ступив на тропу, чуть ли не каждый, по примеру Дёмина, уже испытывал неудержимый поэтический зуд. Десятками, сотнями появлялись стихи, многие из которых были настолько хороши, что их начинали цитировать, декламировать и в конце концов - петь. Именно на Тунгуске Дмитрий Дёмин в полную силу развернулся как поэт, и если под словом "народ" подразумевать многочисленное племя романтических непосед, тех, кто в этом море болот и бурелома каждый полевой сезон "по тропе с другими пёр", то, пожалуй, он в чём-то заслужил славу народного поэта. Из пёстрой толпы бродяг-интеллигентов, искушаемых лирой Аполлона, в последующие годы выделились другие даровитые авторы, например Геннадий Карпунин (со временем ставший крупным профессиональным поэтом), Виктор Черников (соловей и бард КСЭ), Владимир Воробьёв (ему принадлежит и музыка многих песен), Ольга Блинова и другие. Большинство их, как русские писатели-романисты XIX в. из Гоголевской шинели, выросли из Первой баллады Дёмина.

Первая подборка космодранских стихов ("Сибирские огни" N 3-6, 1994), вышла с предисловием самого Дёмина. Поэтическую одержимость исследователей "Тунгусского дива" их главный вдохновитель трактует следующим образом:

"Уже в первых экспедициях был подмечен странный космофизический феномен: как только человек попадал в район взрыва Тунгусского метеорита, он начинал писать стихи и сносно играть на гитаре. Принимая доклад полевых командиров, координатор экспедиции говорит обычно следующее: "Так. Полевой дневник ложь сюда, отобранные пробы - туда, остатки спирта - вон сюда, поэму - вон туда! Как это - нет поэмы? Ах, не успел оформить? Чтобы мне!.." Неопределённость угрозы действовала, и провинившийся полевой командир добывал бумагу и часа полтора маячил по кустам, воспроизводя свои впечатления в стихотворной форме. Наконец, к всеобщему удовольствию, он приносил новую поэму, которая и зачитывалась на очередном общем сборе. <…>

Откуда появлялись эти стихи? Мы этого не знаем. Может быть, они жили здесь в лесу всегда и, услышав голоса, выходили на тропу, как маленькие дети, садились нам на плечи, обнимали мохнатой лапкой за шею и что-то горячо шептали на ухо. А может быть, стихи составляли содержимое контейнеров звездолёта, погибшего над Тунгусской тайгой, и тонкой кристаллической пылью распространились на просторах Евразии…"

Сегодня лишь часть стихов, написанных в районе Тунгусской катастрофы, стала доступна читателю (кроме указанного журнала, есть сборник: Синильга. Стихи, песни, баллады. Новосибирск, 1996). Посмертно вышла и единственная книжка стихов Дёмина. Но целые россыпи этого жемчуга, затерявшиеся по частным архивам и рукописным журналам, ещё ждут своих исследователей.

Что касается жанра космодранской поэзии, - его нелегко определить. Попадается что-то эпическое. Правда, всегда - через юмор, который вообще-то с эпосом имеет мало общего. В то же время "ироническими" Тунгусские стихи как-то не хочется называть: в них достаточно романтической задушевности. Лирические стихотворения там тоже есть, их много, хотя в целом это не лирика в традиционном смысле слова. Вот, например, знаменитое Дёминское (тоже ставшее песней):

Люблю смотреть в твоё лицо,
Когда ты рядом спишь,
Когда сжимается в кольцо
Вокруг лесная тишь,
Когда проходит амикан
По сумрачной тайге,
Когда полуночный туман
Стекает по реке.
Быть может, это только сон -
Я зря затосковал.
Люблю смотреть в твоё лицо -
Серебряный овал.
Когда на сопки шлёт гонцов
Печальная заря,
Люблю смотреть в твоё лицо,
Дыханье затая.
Пусть зажигают города
Зелёные огни,
Пусть, исчезая навсегда,
Бегут за днями дни,
Пускай течёт иная жизнь
Сквозь пальцы, как в песок, -
Люблю, когда ты рядом спишь,
Смотреть в твоё лицо.

Монолог этот обращен не только к женщине, но также - к тайге, к тишине, к молчанию. Также и лирика остальных поэтов КСЭ: что-то медитативно-созерцательное, любовь прежде к Тайне, нежели к самому "предмету" сердечных чувств. "Прохладный металл тайги" (выражение того же Д. Дёмина) словно делает эти стихи сдержанно-целомудренными, скорее философскими и пантеистическими, чем чувственными. В то же время они не очень вписываются и в туристический фольклор, хотя бы потому, что атмосфера КСЭ вовсе не была туристической.

Что же такое, в самом деле, поэзия "космодранцев", с точки зрения любителя изящной словесности? В этом надо бы разобраться профессионалу, но профессионал скорей всего равнодушно пройдёт мимо этой неранжированной внежурнальной поэзии, усмотрев в ней нечто, пребывающее за пределами литературы. И зря. Чистые голоса Тунгусских романтиков уже изначально, в момент самой их встречи, стали поэтическими. Священное бормотание огромного живого существа, имя которому КСЭ, если вслушаться в него внимательно, дало бы достаточно пищи искусствоведу любого ранга.

Сами же "космодранцы", за малым исключением, не считали себя никакими литераторами и тем более не претендовали на широкое признание. Однако факт остаётся фактом: придя в КСЭ, они пусть даже неявно, становились поэтами. Не могли не стать: кроме красивой мечты и дикой природы рядом с ними звучал мощный камертон. Камертоном был Дёмин.

Замечательное качество отличает множество стихов разных авторов (едва ли, правда, это качество можно считать чисто литературным): то здесь, то там чувствуется незримое присутствие грузного вихрастого интеллектуала со смеющимися серыми глазами. Это мне иногда кажется мистикой: читая "Синильгу", я то и дело натыкался на фразы, выражения или просто на интонацию, живо напоминавшую Димкину манеру "художественного" разговора, делающего общение элементом дружеской игры. Его манеру шутить. Его отношение к вещам и событиям. Иногда - даже стиль шуток, поразительно Дёминский (индивидуальную манеру юмора вообще трудно спутать с чем-либо другим). Получается, что и стиль общения, и стиль поэзии, и восхищение друг другом, - словом, та самая роскошь человеческого общения, которая сформировала "феномен КСЭ" - выросла, как магический кристалл, вокруг его личности.

Нет, я вовсе не хочу умалить роли других прекрасных и умных людей, в том числе организаторов КСЭ, их вклад несомненно больше, но лидеры общества - это одно, а душа - всё-таки нечто существенно другое… Вот здесь-то Димка нашёл себя целиком и полностью. Общественный организм, который сформировался под пение его гимна, обрёл свой голос - почти мгновенно - "Курумники" (рукописные журналы КСЭ) - это, в основном, стихи. Сходка, привал, костёр - песни и стихи. Итоговая книга-размышление отца-основателя КСЭ Г. Ф. Плеханова "Тунгусский метеорит" - вся насыщена стихами.

- Это всё хорошо, но при чём тут, в конце концов, поэзия! Речь идёт всё-таки о НАУЧНОЙ экспедиции, где же результаты?! - возмутится дотошный читатель, и будет по-своему прав. Именно такой вопрос я задал самому Дмитрию Дёмину. Разговор был году в 96-м, незадолго до его кончины.

В ответ я получил сжатый, профессионально-суховатый устный отчёт (Дёмин мог и любил быть чётким там, где этого требовала эстетика момента). Смысл его резюме был для меня и парадоксальным и грустным. Выходило, что итогом многолетних исследований служат… гипотезы - т.е. то, что, собственно говоря, должно было бы послужить (и послужило) поводом для их начала! Разница лишь в том, что гипотез стало на порядок больше (теперь их около сотни). Благодаря гигантской работе по сбору и исследованию материалов можно определить лишь степень правдоподобия каждой из них.

- А что всё-таки правдоподобнее? Комета?

- На этой идее строили все свои доводы деятели из Комитета по метеоритам, чтобы "закрыть проблему". Даже подняли шум в прессе… Но не вышло. Кометная гипотеза не стыкуется с некоторыми очевидными фактами. Кстати, и все прочие гипотезы - тоже.

- Мистика какая-то… А как с марсианским кораблём? Что-то подобное могло быть или нет? - спросил я серьёзно.

Дёмин, улыбаясь одной только поднятой бровью, одновременно потягиваясь всем своим мощным телом (хрустнули кости), ответил:

- Космические пришельцы были несомненным фактом. Я имею в виду факт нашего энтузиазма. Остаётся только вопрос: научный ли это факт…

Кроме обычной для Дёмина изящной иронии главным в этом ответе, как я теперь понимаю, было всё-таки умолчание. Он попросту ушёл от ответа, не желая распространяться на тему, слишком давно и глубоко его волнующую.

Сейчас, когда пишутся эти строки, я испытываю запоздалое сожаление: мы ведь столько лет жили и работали в одном городе (Новосибирске), но для встреч как-то мало было времени, чаще обходились телефонными звонками. Обсуждали новинки литературы, фильмы Тарковского или случайные житейские пустяки. А вот научных проблем - не касались, как-то не выходило.

Как обычно, меня поражала его врождённая эстетическая интуиция: у этого "технаря" было столь острое зрение на малейшие крупицы художественной гениальности, что иногда казалось - всё лучшее в современном искусстве специально делается в расчёте на Дёмина: остаётся лишь этого единственного человека растиражировать, чтобы получить искомый идеал массового зрителя и читателя! Его замечания по поводу некоторых литературных работ были подчас настолько тонкими и точными, что мне кажется до сих пор: в лице Дмитрия Дёмина для литературы, возможно, пропал незаурядный критик. Форма этой критики, как всегда, отличалась изяществом, свойственным Дёминскому остроумию. Например, реплика по поводу внешне незаметной фразы:

- "Женщина, обделённая лаской" - так сегодня нельзя писать. Лак столетней давности ничем не пахнет… А лучше было бы: "Женщина, которую м-м-мало л-лас-с-скали"... - (до сих пор в ушах стоит: так виртуозно, так по-Дёмински звучно были просмакованы эти согласные).

Одному из литераторов, у которого в книжке неумеренно много описывались страдания человека в больнице, Дёмин заметил:

- Извини, но не кажется ли тебе, что уже на 5-й странице вместе с героем начинает агонизировать твой читатель?

Едкая сатира, с которой он обрушился в последних своих стихах на новые порядки в нашем Отечестве, обнаружили в нём вдруг ещё одну ипостась, которая до сих пор почти ни в чём себя не проявляла: он стал автором гражданской поэзии. Вот уж никогда бы не подумал! Стихи - не по-Дёмински горькие. Необычным был и гомерический их сарказм. Вообще-то никогда раньше его слова, даже сказанные кому-то в осуждение, не звучали зло - он злым быть не умел. Значит, что-то сильно его разозлило в нашей постперестроечной жизни. Что именно - нетрудно догадаться. Непроходимая пошлость "коммерческой" культуры, её интеллектуальная скука и эстетическое ничтожество. Тут он уже не резвится, он - хлещет:

Эта клоака, эта помойка -
Всё, что народу дала перестройка?
Нищий в остатках былой униформы -
Оруженосец и рыцарь реформы?
Милый народ, дорогие старушки,
Все, кто живёт от получки к полушке,
Не выставляйте на улицу ушки,
С неба на вас не посыплются плюшки

...

Тем, кто сегодня встаёт у кормушек,
Не до, простите, конкретных старушек,
Им бы, вертясь у московских вертушек,
Только не съехать с последних катушек

...

Милый народ! Это вам не игрушки.
Не уподобьтесь коту на комоде -
Приберегайте ушанки и кружки -
Вам пригодятся они в переходе,
Где по соседству с голодной старухой
Юная сволочь торгует порнухой.

Наступившая эпоха ("сатанинская энергия эпохи" - по собственному выражению Дёмина) почти не обещала поэту новых очарований. Оставались - старые друзья. Вот высшая похвала, адресованная Дёминым одному нашему общему знакомому: "Он до кончиков ногтей стал произведением искусства…".

К этому обозначенному им идеалу под конец жизни был близок он сам. Был бы ещё ближе, если бы не враждебное отношение к быту, который в силу этого имел над ним тираническую власть и становился всё более мучителен для него. Но и здесь он находил возможность с помощью иронии и игры уйти от проблем. В памяти очень живо всплывает эпизод многолетней давности: захожу к нему однажды домой, дверь открывает Люба (жена), молча показывает куда-то вглубь комнаты. Что случилось? Заболел? Не может сам открыть?

Захожу, вижу: поперёк дивана две фигуры - одна крохотная, в ползунках, ручки в стороны и ножка положена на другую ножку. Женя, пятимесячная дочь. Рядом - точно в такой же позе, ручищи в стороны и одна ножища положена на другую ножищу - Дёмин. Блаженная физиономия. Реплика: "Мы отдыхаем. Мы очень просим не шуметь".

Не знаю, мог ли он быть вообще полезен в домашнем обиходе. Скорей всего нет, потому что для него "это всё" было скучно. Реальность, которая не могла служить поводом для любопытства, восхищения или игры - была вне его сознания. Житейская беспомощность, нежелание всерьёз позаботиться хотя бы о своём здоровье - из той же оперы. Он был поэт момента, а всё, что не звучало в лад с этой поэзией (житейские заботы, частные обязательства, etc.) проскакивало как-то мимо него.

Другое дело - профессия.

Я знал, что Дёмин работает в ИКЭМе (институт клинической и экспериментельной медицины), Но смысл его официальной научной деятельности мне был не ясен, и вообще эта сторона его жизни мало интересовала меня. Между тем в науке Дёмин был тем же, что и в поэзии: человеком, преследующим Тайну. Здесь его оружием был мощный профессионализм: он славился как мастер системного математического анализа. Как мне позже удалось выяснить, он пользовался этим оружием отнюдь не для рутинных целей. Образно говоря, мачете в его руках служило не для рубки сахарного тростника в чьих-то аккуратно распланированных плантациях, а для прорубания троп в непролазных, нехоженых джунглях. Как и в жизни, в науке Дёмин стремился быть возможно дальше за пределами обыденного.

Здесь не место анализировать результаты его научной работы, проделанной под руководством его замечательного шефа, В. П. Казначеева, известного в Новосибирске как исследователя самых дальних горизонтов науки, "еретика" среди ортодоксов, одного из людей, приближающих время крушения обветшавшей ньютоно-картезианской парадигмы. Казначеев сумел по достоинству оценить интеллектуальную мощь своего соратника и вклад, сделанный им в науке. Достаточно сказать, что системный анализ Дёмина намного расширил рамки и обогатил методы исследований Института как в области экологии, так и в сфере систем жизнеобеспечения. В частности, своими расчётами Дёмин сумел предельно чётко показать, чтo представляет собою демографический геноцид, осуществляемый сегодня в России… Будем надеяться, о его выводах узнают те, от кого зависит будущее этой страны. Имеющий уши да слышит!

Но вернёмся к тунгусской эпопее. У меня было несколько бесед с Виктором Журавлёвым, однокашником Дёмина, с которым вместе они начинали тунгусские походы. Г. Ф. Плеханов не зря назвал его "честью и совестью КСЭ". С Дёминым он был рядом почти везде - от комнаты студенческого общежития, от таёжных троп, азартных дискуссий, совместных научных работ - до роковой, последней в жизни Дёмина больничной палаты.

Я попытался задать Виктору главный свой вопрос:

- Витя, мы с тобой не один десяток лет были знакомы с Дёминым. Оба знаем, что никакой рутинной работой, в науке тем более, Димка заниматься бы не стал. Причём, он мне сам говорил, что работа в КСЭ ни к чему определённому до сих пор не привела и скорей всего, очень не скоро приведёт. Тем не менее, до последних дней он был связан с обработкой каких-то цифр именно по данным КСЭ. Чего ради? Из чувства долга? Никогда не поверю. Что-то он здесь удивительное надеялся раскопать… А может, уже раскопал?

Журавлёв, вероятно, очень хорошо прочёл мои мысли, потому что, не дожидаясь, пока я произнесу эту тираду, он рассказал мне о некоторых результатах математического анализа Дёмина, показал мне его последнюю, ещё не опубликованную научную статью по этим наработкам… Он её продиктовал в больничной палате, уже перед смертью. И я ахнул:

- Так это же доказательства техногенной природы взрыва!

- Именно. Тем не менее, - грустно улыбнулся Виктор, - великие учёные мужи всё равно в это не поверят. Например, данные по аномальному содержанию редкоземельного элемента иттербия в районе Взрыва (ни много, ни мало - в 800 раз по сравнению с фоном!) я показывал в Комитете по метеоритам. У них глаза на лоб полезли. Ведь главное, в естественных условиях "редкие земли" тем реже встречаются, чем больше атомный вес! А тут всё наоборот. Никакой метеорит и никакая комета не могут дать такой картины содержания редкоземельных элементов, это они отлично знают. Они мне посоветовали… ещё раз повторить исследования. Шутка сказать! Тысячи проб! Кропотливейший анализ!

- Но пробы-то сохранились?

- В том-то и дело, что нет. С этим иттербием загадочная произошла вещь. Нашими образцами в Омске занимался Сергей Дозморов, завлаб, специалист по металлометрии. Ночью остался в лаборатории для продолжения работы. Утром его нашли мёртвым. Диагноз - отравление. Все образцы СРАЗУ кто-то выбросил. Теперь трудно повторить. Столько лет прошло… Между тем расчёты Дёмина показали, что минимум иттербия приходится на эпицентр взрыва, а максимум - как раз на то место, где, по нашим ожиданиям, должны были найти остатки взорвавшегося тела. Линия соединения этих точек совпадает с осью вывала леса…

- Потрясающе! Теперь понятна логика действий Дёмина. Он копал, оказывается, именно в самом рискованном направлении, и докопался-таки!

- Подожди, это ещё не всё. Димка нашёл математический метод, позволивший выявить закономерность в кажущемся хаосе дисперсии поваленных Взрывом стволов. Выяснилось, что до основного взрыва были другие, более слабые…

- Очевидцы говорят не об одном взрыве, а о "канонаде"!

- Расчёты Дёмина это подтверждают. И более того, - вывал оказался не равномерным, а "лучистым", то есть в каких-то направлениях взрывная волна была сильнее, в каких-то - слабее…

- И что?

- А то, что эти "лучи" расположены почти с идеальной правильностью, под углом в 30 градусов. Как если бы ударная волна шла от дюз межпланетного корабля… Димка рисовал мне схему этих дюз уже в больнице.

- Но ведь никогда он публично не говорил об этих своих изысканиях… Интересно знать, почему?

- Потому, что не было смысла. Если уж наш железный "Командор", Геннадий Плеханов, великий энтузиаст техногенной гипотезы, почти окончательно в ней разуверился, то чего ждать от нашей официальной науки?

Затем Виктор познакомил меня со следующим занимательным сюжетом. Оказывается, организаторы КСЭ вышли во время одной из экспедиций на местного учителя физики, В. Г. Коненкина. Тот рассказал о своих беседах с местным "недобитым" шаманом-эвенком, удравшим от карающей десницы НКВД в тайгу. Старик-шаман - один из немногих подлинных свидетелей Взрыва. Коненкин сам был энтузиастом, интересующимся этой тайной, он специально разыскал старика в тайге. Тот сначала не хотел отвечать на расспросы: "Нельзя, нельзя рассказывать. Рассказал один раз… Эвенку одному. Погиб, зарезали в драке…". Учитель физики оказался упорным настолько, что ему удалось сломить упрямство старика. И вот что, в его собственном пересказе, он услышал от эвенкийского шамана:

"В тайге я был. Собака моя была к дереву привязана. Лося убил, как раз свежевать начал. Вдруг вижу, небо покраснело… Раздался гром… В глазах у меня стало темно, упал, сознание потерял. Очнулся - лося от меня отбросило, собака исчезла, вокруг всё горит, деревья повалило… Тут я ЕГО и увидел!" "Кого - ЕГО?", - изумился Коненкин. "Дьявола, кого ж ещё! Летает надо мной, длинный, серый, как таймень, глаза круглые, похожи на окошки. Летит прямо на меня. Я на колени упал, - не подумай, что эвенкийским богам молился, нет, я Иисусу Христу, я Деве Марии! Я правильно молился. Потому и жив остался… Он кружится надо мной - а я молюсь… А потом он улетел. Ну, позже мы с купцом Суздалевым, его людьми в то место пошли, где всё случилось. Пришли - а там гора срезана как ножом, недалеко новое озеро появилось, совсем круглое, в нём вода ходит кругом, а на воде что-то белое плавает, на сало очень похоже, и пахнет керосином".

- Для учителя физики эта история кончилась плохо, в точности как обещал шаман, - продолжал Виктор. - Погиб от удара ножом: похоже, что в пьяной драке, но никто этого не видел, нашли только труп. Выходит, шаман не просто так его стращал. Кстати, Дёмина тоже "предупредили".

- Как! Кто?!

- История не менее загадочная. Прихожу как-то к нему под вечер, они с женой ждут в гости какого-то экстрасенса. Вроде с Дёминым они договорились так, что тот его встретит на остановке автобуса. Димка пойти поленился, я пошёл вместо него, но никого там не увидел… А через некоторое время этот человек позвонил к Дёмину домой (трубку взяла Люба) и сказал буквально следующее: "Передайте своему мужу, что если он будет продолжать заниматься Тунгусским метеоритом, он плохо кончит".

Надо ли говорить, как эта история меня заинтриговала. Ведь есть же известная повесть братьев Стругацких "За миллиард лет до Конца Света", (Дёмин, кстати, её хорошо знал и ценил), где проблема опасности поисков расшифровки некоторых "вечных загадок" ставится весьма недвусмысленно! Человеку НЕ ДОЗВОЛЯЕТСЯ узнавать нечто, если "кто-то" не хочет, чтобы ЭТО было узнано. Конечно, фантастика, мистика. И всё же…

Я обратился к Любе, вдове Дмитрия, чтобы узнать эту историю от первого лица. Факт телефонного звонка она подтвердила, добавив следующее:

- Звонили в тот вечер не один, а ДВА раза. И оба раза - одно и то же: "Передайте мужу, что он плохо кончит, если не бросит заниматься расчётами по метеориту".

- Кто этот человек?

- Мы его не знали. Его знал Журавлёв.

- Вот те на. Но Журавлёв говорит, что это - какой-то ваш знакомый?

- Он что-то путает.

Странно. Очень странно. Журавлёв его не знает. Чета Дёминых - тоже. Фантом какой-то… И найти нельзя. Только - сам факт телефонного звонка.

Дёмин эту ситуацию, конечно, не принял всерьёз. Его жена, - сильно была встревожена. Умоляла мужа прекратить расчёты по темам экспедиций. Димка отмахнулся. Женская впечатлительность не должна была вредить делу. Его здоровье, однако, ухудшилось. Попал, наконец, на операционный стол. Жена три раза ломала ногу. У дочерей (уже взрослых) не складывалась жизнь. Удача как будто навсегда от него отвернулась.

Конечно, странно было бы человеку здравомыслящему и трезвому связывать всё это со смутными угрозами какого-то там экстрасенса… Дёмин в этой ситуации вёл себя именно как трезвый человек. И - непробиваемо упрямый. Он продолжал работать.

Финал не заставил себя долго ждать. Рак кости: левая рука. Предлагали ампутацию - отказался. Друзья из КСЭ буквально "встали на уши" - любые лекарства доставались, любые новейшие методики лечения проводились… Болезнь между тем прогрессировала с космической скоростью. Пришло время, он понял, что обречён.

Один из наших общих друзей, известный мне беспощадностью философского анализа, сказал в приватной беседе:

- Я очень люблю Дёминскую песню "Железные своды леса". Классика. Только последняя строчка мне не нравилась никогда: "…молча проходят усталые роты и неизвестность бросают под сапоги". Что это такое? Строчка внешне эффектная, но пустая. Хуже того - опрометчивая. Нельзя так обращаться с неизвестностью. Вот и вышло в конце концов, что "космодранцы" как стояли перед лицом неизвестности, так и стоят в той же позе до сих пор, а что касается автора, то неизвестность его самого бросила под сапоги… Получился абсурд. Умирать - разве это дело для Дёмина?

Вот уж, подлинно. Однако мы все очень плохо знали Диму. Своё умирание он умудрился-таки превратить в дело.

Повторяю, я знал этого человека в течение десятилетий. Всякое было меж нами, подозревал я его и в малодушии, и в бессердечии, злился за его необязательность, за равнодушие к собственным обещаниям, негодовал, мы надолго расходились. В конце концов, утвердившись в уважении к нему как поэту и интеллектуалу, я решил было, что хорошо его знаю, что меня-то он ничем больше не удивит.

Нет, - удивил.

Звоню ему по телефону (уже зная, что Дима обречён). В руках у меня книжка стихов Игоря Иртенева. Спрашиваю: знает ли он такого поэта? Как ни странно, Дёмин впервые от меня услышал это имя. Такая близость в ироничности - как он мог пройти мимо "Поэта-Правдоруба"? Читаю вслух наиболее забавные стихи. Слышу - громоподобный Дёминский хохот, его характерные: "ч-ч-чёрт!", "зверь!", "искромётно!" и т.п.… Не верю ушам. Но всё-таки факт остаётся фактом: по ту сторону телефонного кабеля от души хохотал человек, знающий, что жить ему осталось считанные недели.

Звонил ему ещё несколько раз. Никаких жалоб, - бодрый, характерный в энергично-звучной интонации, хорошо знакомый голос. Не знал бы о его болезни - ни за что б не догадался. Только потом, уже накануне больницы, стало заметно, что голос Дмитрия как бы охрип: вероятно, метастазы добрались к гортани.

И всё это время он не прекращал свои расчёты по Тунгусскому вывалу. Тут-то стал проступать сквозь математические формулы тот самый контур дюз межпланетного корабля, который рисовал он для Журавлёва уже в больнице... В больницу друзья доставили ему мини-компьютер, чтобы он мог продолжать расчёты. Он этим и занимался - между процедурами, инъекциями и беспамятством. Плевать ему было на мистику каких-то телефонных угроз. О своей болезни он почти не говорил. О близкой смерти - тем более. Ему было скучно умирать - этот "процесс" не стоил внимания. (Я, конечно, не думаю шутить: уверен, что для него это именно так и было!). Жена была с ним в больнице каждый день, она свидетельствует:

- Ни стона, ни жалобы. Один только раз, задумчиво так, будто бы к себе прислушиваясь, он заметил: "Вот странно, кто-то словно ломом ворочает кости. Ты не знаешь, почему это может быть?"

Это - о боли. Той самой, от которой воем воют раковые больные. Боль в каком-то отношении вдруг показалась ему интересной… Как исследователю. Не более.

Журавлёв вспоминает, что, когда опаздывали ему сделать инъекцию, он сидел, слегка раскачиваясь, перемогая мэку, что-то бормотал. "Наверное, молитвы", - предположил Виктор. (Мы знали, что в одной из больниц Дёмин принял крещение. Опять-таки - для всех неожиданный шаг. Сколько же, никуда не растранжиривая, сумел укрыть в себе от посторонних взглядов этот по видимости "коммуникабельный" человек!). Я спросил Любу:

- Что, действительно он проговаривал молитвы?

- Ну, что ты. Он же ни одной не знал. Нет. Скорей всего, это были стихи.

Ну, конечно, стихи! Стихи и были его молитвой. Им он остался верен до конца. И - работе, в которой он из последних сил пытался математически исследовать конфигурацию лесного вывала, по результатам экспедиций КСЭ. Ему помогали сесть на кровати (сам уже не мог). Садился. Считал, считал, считал. Здоровой рукой долгие часы барабанил на компьютере. Хотел УСПЕТЬ. Но и тут вмешалась сила, которую никак не назовёшь светлой: один из врачей вдруг возмутился, что больной в больнице занимается наукой. Непорядок! Раковому больному положено умирать и плакать, хватая за руки врачей. Этот вёл себя вызывающе. Врач распорядился убрать компьютер из палаты, т.е. по сути дела - отнять смысл последних дней жизни у человека, обречённого на смерть. Для меня до сих пор непостижимы мотивы этого поступка. Есть люди, которых унижает чужое мужество. Бог им судья. Хотел бы я поглядеть в глаза этому врачу… Но что сделано, то сделано.

Итак, у Дёмина отняли работу и оставили наедине с сознанием конца.

Своим сознанием этот человек распорядился иначе: он опять стал сочинять стихи. Стихи были посвящены женщине - молодой сестричке в белом халате, её лицо он ещё мог разобрать, возвращаясь в мир из беспамятства. Это вовсе не было бессвязной работой мысли, сознание действовало по-прежнему чётко, он не бредил, он работал: над рифмами, формой, метафорой (с этим уже ничего не могли поделать ни врачи, ни сама болезнь). Однажды проговорил - уже еле слышно - вслух то, что получилось. Друзья, дежурившие у постели, попросили его повторить, сумели записать. Умирающий, впрочем, на этом не настаивал. Он никогда не писал для "вечности", он знал ей цену… Вот какими оказались слова, которым уже никогда не дано было воплотиться в раскатах неповторимо-звучного, - литое серебро высочайшей пробы! - Дёминского голоса:

Стремительна, на ум остра,
Горжусь тобою, медсестра!
И как ты делала инъекции -
Ни разу не внесла инфекции!
Как появлялась ты в палате
В своём блистательном халате!
Какие тёплые ладошки,
Как с них клевать хотелось крошки.
Гибрид Христа и Анжелики -
Чужой судьбы немые лики…

Последние строчки мне кажутся особенно замечательными. Здесь словно приоткрывается завеса тумана над течением его последних мыслей, в самом конце устья реки, называемой жизнью… Уже сгущаются сумерки. Но сознание - свежо как утро. И ведь не просто он видит лицо медсестры, он с интересом думает о ней! Так мы иногда вглядываемся, походя, в чужое, но показавшееся близким и милым лицо: что за человек? откуда? какие бездны в себе скрывает? и какой бездной окажется в конце концов его судьба? Пройдёт мимо - и словно бы никогда не было его… Те редкие мгновения, когда любой смертный вдруг понимает, что настоящая тайна - не где-то в далёкой дали, не в сиянии галактик и не в космической пыли, что она страшно близка, что в этой близости - недостижима и что этой тайной всегда был и навсегда останется Человек.