На физико-техническом факультете Томского политехнического института я учился только полтора года – второй и половину третьего курса в 1975-76 гг. Но эти полтора года радикально изменили всю мою жизнь.

Для нас – казахстанских школьников – сибирские города Новосибирск и Томск были центрами интеллектуального притяжения. Многие из моих сверстников учились в Семипалатинске на курсах подготовки в томские вузы, а потом благополучно поступали в ТГУ, ТПИ, ТИРЭТ, пользовавшиеся особой популярностью. Учился на таких курсах в 11-м классе и я, но мой путь в ТПИ оказался извилистым.

Собственно, все эти перипетии попадания в «альма матерь» не столь интересны. Гораздо занимательнее – первое эмоциональное впечатление от окружающей среды Кировского района Томска – фактически, студенческого городка. «Да у них же глаза живые!» – делаем мы с братом потрясающее открытие еще на улице. Дальше – больше. Идут две девушки и разговаривают между собой не о «тряпках», а о напряжениях в несущих конструкциях. Встречные парни обсуждают явно какую-то физическую проблему. Вот из ближайшего учебного корпуса вываливается толпа студентов, и по пустынной до этого улице течет нескончаемая человеческая река…

На «Вершинке» перед двумя общагами – ФТФ и ХТФ – в забранной сеткой коробке парни гоняют мяч; гам стоит неимоверный. В открытом окне шестого этажа, свесив ноги с подоконника, сидят два парня, лениво поглядывая на играющих. Между ними стоит трехлитровая банка с пивом. Рядом открывается форточка, из нее высовывается восторженная патлатая рожа, и орет через улицу: «Болты-ы-ы!». Исчерпав заряд оптимизма, рожа исчезает, и форточка закрывается…

По субботам на ФТ «день физика». На этажах гремит музыка, внизу толкутся танцующие, народ ходит из комнаты в комнату – остатки снеди из родительских посылок тают просто на глазах. Я на электроплитке жарю традиционную картошку, Сашка, обливаясь слезами, режет лук для бутербродов с маслом, Славка Малашенко прикручивает провод к спирали для «чайного реактора» (на подоконнике уже стоит трехлитровая банка с водой), на моей кровати, поджав под себя ноги, сидит Леня Кудьявин и развивает идею, почему не надо читать газеты, смотреть телевизор и слушать радио – если будет что-то по-настоящему интересное, и так дойдет…

Утром в воскресенье в общаге стоит мертвая тишина. В коридорах – ни души, только кучи мусора по углам. Но если сейчас заглянуть в рабочие комнаты, то там уже нет свободного места. Столы завалены книгами и тетрадями. Кто проспал, торопится в читальные залы библиотек…

Это, конечно, антураж, хотя и специфический, но для нас – «провинциалов» – все это было в диковинку и вызывало дикий восторг. И это восторженное чувство до сих пор живо в воспоминаниях.

Тем не менее, самое большое потрясение того времени – люди. Вначале преподаватели ТПИ, с которыми мы тесно общались каждый день, а потом – участники Комплексной самодеятельной экспедиции (КСЭ). Самое яркое и неизгладимое впечатление осталось у меня от встреч с Николаем Владимировичем Васильевым – академиком АМН СССР (в то время еще профессором Томского мединститута). Н.В. Васильев и многие другие «аксакалы» КСЭ – Г.Ф. Плеханов, Д.В. Дёмин, Ю.А. Львов, В.К. Журавлев, А.П. Бояркина, В.М. Черников, В.А. Воробьев, С.А. Разин, Д.Ф. Анфиногенов – радикальным образом повлияли на мою последующую жизнь. Но НВ (так все мы его за глаза называли) в этом принадлежит особая роль. О нем мне и хочется написать подробнее.

Если говорить о моем становлении как ксэшника, то «вербовал» меня как раз Н.В. Васильев. Причем «вербовал» академично, элегантно даже, как умел, наверное, только он.

Зимой 1975 г. в нашем общежитии физико-технического факультета Томского политехнического института студент четвертого курса Юра Пресс организовал лекцию профессора Н.В. Васильева о Тунгусском метеорите.

Ошеломляющую весть о предстоящей лекции в нашу комнату принес мой, ныне покойный, брат Саша. Слух о том, что в Томске существует какая-то организация, занимающаяся исследованием Тунгусской проблемы и даже направляющая экспедиции к месту катастрофы, исходил тоже от него в бытность мою еще в Семипалатинске. Я тогда уже окончил один институт, прослужил год в армии, работал на местном арматурном заводе и, фактически, был на перепутье: что делать дальше? Саша уже год после службы в армии учился на ФТФ ТПИ и агитировал меня поступать сразу на второй курс этого факультета, обещая договориться с «хозяином» - завкафедрой профессором Тихомировым. Упоминание о тунгусской группе тогда и стало решающим аргументом, определившим крутой поворот во всей моей дальнейшей жизни.

На лекцию собралось человек 50-60, а может быть и больше (во всяком случае, читалка наша была набита основательно). Профессор был представительный, держался свободно, но без тени заигрывания с аудиторией. Тема сразу захватила. Обилие развернутого перед нами материала не оглушало, но рисовало контуры какого-то грандиозного сооружения. С каждой минутой этого размеренного, хорошо аргументированного повествования открывалась масштабность работы уже не группы, а целого исследовательского института на общественных началах. Помню паническую мысль: как же так, почему я раньше ничего об этом не знал? Эти люди уже 15 лет работают интенсивно и эффективно, а я в это время чем занимался!? Мысль эта возбудила тогда во мне какое-то лихорадочное нетерпение, которое не покидало меня потом многие годы...

А профессор, между тем, продолжал «рисовать крупными мазками». Когда он закончил и предложил задавать вопросы, вокруг него собралась группа студентов. Васильев отвечал подробно и обстоятельно. Поражала его эрудиция. Я сразу понял, что передо мной человек незаурядный. За семестр учебы в ТПИ я насмотрелся на своих преподавателей –некоторых мы просто боготворили. Но этот был каким-то другим. В чем эта «инаковость» я разобрался гораздо позже, когда стал ходить на «пятницы», общие Сборы и съездил в первую свою экспедицию – КСЭ-18.

Первое «пятничное» заседание, на которое я попал, проходило где-то в «катакомбах» Томского университета. Здесь Васильев предстал совершенно в ином свете: добродушно ироничный, иногда даже ехидный, он читал вслух пришедшие письма и, по ходу чтения, их комментировал. Для меня это был моноспектакль; я сидел и млел от восторга. Вообще, первые годы восприятие мною НВ (тогда называть его так аббревиатурно было для новоиспеченных «космодранцев» признаком особой «посвященности») было какое-то щенячье. Просто раньше я не сталкивался непосредственно с такими людьми. С «такими» –значит где-то созвучными мне по духу, совпадающим смыслам и жизненной направленности. Встреча с ним странным образом ассоциировалась с «Понедельником» Стругацких, он был для меня олицетворением собирательного образа корифеев НИИЧАВО. И КСЭ тогда, наверное, неосознанно, воспринималась как один из филиалов этого Института Чародейства и Волшебства.

Николай Владимирович не просто «позвал» меня в Проблему. Он «дал» мне тему – термолюм – ставшую, фактически, жизненной программой. Он до самых последних дней своей жизни (а скончался он в 2001 г.) следил за реализацией этой программы, поддерживал ее, беспокоился о результатах, звонил, слал «мэйлы»: «Боря, как дела с термолюмом? Что будешь делать в предстоящий сезон?» И сокрушался, что дело топчется на месте, что решающих результатов он, скорее всего, уже не дождется...

Если разобраться, он был для меня «крестным отцом» в КСЭ. Встречи с ним всегда были событием. Уехав в 1977 г. в Новосибирск, я перестал видеть его регулярно – только когда выбирался в Томск на Общие сборы, да когда он сам у нас бывал по служебным делам. В последние годы к его приездам мы специально готовились. Они сулили получение представления о связности «тунгусского пространства» на сегодняшний день, прояснение общих контуров фронта разработок по Проблеме и перспектив на предстоящий полевой сезон...

Авторитетность его для меня была неоспоримой. Несмотря на разногласия по вопросам организации исследований. Запомнился эпизод в фуршетных кулуарах Красноярской конференции 1998 г. На мой пятиминутный пассаж о необходимости коренной смены методологии тунгусских разработок, НВ, внимательно все выслушавший, заявил: «Боря, все, что ты говоришь – чрезвычайно интересно, только я ни слова не понял». Он мог так сказать. Он просто видел по-другому, и этого было достаточно.

Но Васильев ничуть не был ретроградом. Несмотря на весь свой академизм, всегда поддерживал и продвигал, мягко говоря, «не вписывающиеся» в традиционную научную парадигму: геомагнитный эффект, мутации, термолюм... В начале 90-х, когда «реформаторская тень» мрачно пала на КСЭ: эспедиции захлебнулись, «пятницы» оскудели, а молодежь, всегда бывшая резервом, «рванула» в коммерческие структуры, вышла одна из самых радикальных статей Васильева «Парадоксы проблемы Тунгусского метеорита» (Известия ВУЗов. Физика. 1992. №3). По моему глубокому убеждению, апофеозом ее был последний абзац, обозначивший со всей определенностью самоопределенческий шаг Николая Владимировича, сбросившего «научную паранджу»:

«Так как окончательного решения вопроса о природе Тунгусского феномена не найдено и необходимо признать, что многолетние попытки интерпретации его в рамках классической парадигмы пока не принесли решающего успеха, то представляется целесообразным рассмотрение и проверка альтернативных вариантов его объяснения».

Вышедшая уже после смерти Николая Владимировича итоговая монография «Тунгусский метеорит. Космический феномен лета 1908 г.» со всей очевидностью показывает, что такая постановка вопроса не была случайной. Он сознательно акцентирует наше внимание именно на парадоксальности, принципиальной противоречивости имеющегося в нашем распоряжении фактического материала, связывая эту противоречивость с нетривиальностью События 1908 г. и лишний раз предостерегая от настойчивых попыток втиснуть его в «прокрустово ложе» стандартных интерпретаций, берущих за объект рассмотрения частные срезы этого многослойного феномена.

Томск, Политехнический, КСЭ, Васильев накрепко связаны для меня в одно неделимое целое. И эта связка стала фундаментом моей сознательной жизни.