Владимир Кожемякин (Санкт-Петербург)

Дальнейшие события описываются в дневнике, который вел мой первый экспедиционный начальник, руководитель программы “Термолюм” Борис Бидюков. 9 июля он записал в нем:
Можно считать, что экспедиция начинается с Красноярска. Здесь все суетное уходит на второй план и остается как бы в туманной дымке. Ощущаешь какое-то тревожное нетерпение. Для меня пребывание в Красноярске всегда немного тягостно, ибо сопровождается всякий раз длительным недеятельным ожиданием. И билет уже в кармане, до самой Ванавары. И попутчики известны. Тем не менее, часами я слоняюсь по опостылевшему аэровокзалу и его окрестностям и жду, жду... На сей раз тягостность ожидания усугубляется тревогой о перед досмотре рюкзака — ведь я везу фляжку спирта. А вдруг докопаются?

За час до вылета в Кежму собрались все вместе: кютовцы (то есть, члены новосибирского Клуба юных техников — В. К.) Андрей Черников, Гриша Бакакин, Олег Крылов и Лева Горенштейн, ленинградец Володя Кожемякин, Владимир Воробьев и Ольга Дронова, у которой билет на 22 июля. Традиционная проблема — провезти любыми путями нужного человека. Воробьев проявляет кипучую деятельность. Закулисные махинации и прямой обман дают свои плоды — в самолете на одного человека больше, чем посадочных мест. Самые тонкие из нашей компании — Горенштейн, Крылов и Кожемякин, занимают два кресла на троих. Экипаж и стюардесса смотрят это вопиющее нарушение установленных порядков сквозь пальцы, и мы летим. Летим в Богучаны, а прилетаем прямо в Кежму. Экипаж это обстоятельство почему-то ничуть не смущает, хотя некоторые пассажиры тихо недоумевают. Но это — приятное недоразумение.

Следующий эксцесс возникает при отправке нас в Ванавару. Летят два “Ан-2”. Нашей группе отводят один из них. Вначале как будто все нормально складывается. Но потом оказывается, что на борту более 100 кг лишнего веса. Предлагают оставить либо двух человек, либо одного с двумя рюкзаками. Решаем, что остаемся мы с Черниковым. Настраиваемся ночевать в Кежме. И все же местные летчики — люди рисковые и, главное, отзывчивые, позволяют себя уговорить, и мы снова летим все вместе. Летим в сплошной дымке от многочисленных пожаров. То по правому, то по левому борту видны очаги с длинными шлейфами дыма.

Кежма В. Воробьев, О. Дронова, В. Кожемякин, А. Черников, Г. Бакакин, Л. Горенштейн

Ванавара Аэропорт

Ванавара

В Ванаваре Б.Б. сделал следующую запись:

Ванавара, Ванавара! Как часто мы тобою грезим в межсезонье! Но все-таки я особой любви к Ванаваре не питаю. Не стремлюсь, как, например, Воробьев, побыть в ней подольше. Скорее бы на тропу, как в омут головой!

Чувствую, что и на этот раз для меня она будет не сахар. Рюкзак все же тяжеловат, да и, как оказалось, не совсем удобен. Зря я все-таки не “обкатал” его предварительно, но, как говорится, чем богаты, тем и рады.

Воробъев навялил мне заботу о продуктах. Вот чего уж я не выношу, так это всяческого администрирования. Как нож острый! Мы в полном неведении о том, что есть из продуктов на Центре, так как там, похоже, хозяйничает Коваль. Воробьев написал на него жалобу местным властям, но нам от этого не легче. Тащим с собой лишние продукты. Предварительно нашли с Андреем обходной выход на Тропу, через буровую. Идем вшестером: Черников, Бакакин, Крылов, Кожемякин и я.

Мой дневник. 10 июля. Тропа Кулика.
Мы вышли на тропу Кулика группой в шесть человек. К вечеру сделали четыре ходки. Первая ночевка была у эвенкийских чумов. Мы долго искали воду, и нашли ее внизу на болоте: кем-то вырыта яма, колодец во мху, отмечен белыми тряпками.

Шли по торфяникам, мимо вертолетной площадки и мостика. Идти тяжело, натерли ноги. На болотах поспевает морошка и клюква, есть жимолость.

Ночевал я в палатке руководителя нашей группы Бориса Бидюкова, инженера новосибирского геологического КБ. До середины ночи, несмотря на усталость, мы говорили о метеоритной экспедиции, Андрее Тарковском и о том, как устроена наша Вселенная.

К завтрашнему вечеру рассчитываем выйти к Чамбе.

О. Крылов, В. Кожемякин, Л. Горенштейн, Г. Бакакин

Трелевка

Трелевка

В письмах после экспедиции 1984 года мы продолжили разговор, начатый в палатке на тропе Кулика. Говоря словами Б. Б. —
Мы с тобой много говорили о том, как Тунгуска сближает характеры, скалывает скорлупу с человеческой личности, какой прилив жизненных сил порождает одно лишь прикосновение к этому феномену. И этот праздник ожидания праздника. И горечь несбывшихся чаяний. И обретение истинного понимания и истинной ценности через познание себя и лишь своего пути. Почему нас так тянет сюда и почему именно нас. И как мы становимся другими и перестаем жить по-прежнему. И почему не становимся и не перестаем...

А еще — о работе, о программе “Термолюм”, которой Б. Б. был очень увлечен:
В. К. Журавлев высказал мысль, что, используя термолюминесценцию, можно было бы реконструировать картину События голографическим методом, т. е. получить как бы объемную фотографию взрыва. Получается, что излучение оставило на земле фотографию того, что произошло. Кварцевая фракция почв, взятая во всей совокупности, представляет собой как бы заэкспонированную фотопластинку, которая ожидает, когда же ее проявят.

Дневник Б. Бидюкова. 11 июля.
На Тропу стали 10 июля в 20.30. В этот день прошли 4 ходки — до “чума”. Долго искали воду, шаря в темноте по высохшему болоту. Наконец, Черников с Кожемякиным обнаружили ямку.

Первые ходки оказались довольно трудными. Все основательно вымотались. Пожалуй, единственный Андрей чувствует себя прилично. Труднее всех приходится, кажется, Леве. И рюкзак у него какой-то несуразный. Недостатки экипировки — во многом мое упущение, как руководителя группы. Перед выходом надо было всех основательно проверить. Единственным оправданием может служить то, что хотелось скорее выскочить на Тропу.

Лагерь разбили уже заполночь. Улеглись после двух, а мы с Володей в своей палатке болтали до четырех утра.

Мой дневник. 12 июля. Зимовье Анкудинова на Чамбе.
Весь день 11 июля шли по тропе. Днем жара, зверствуют пауты. От мошки и комаров кое-как защищают репелленты, от паутов не спасает ничто. Идем гуськом, окруженные тучами гнуса, и слабо отмахиваемся. Идти тяжело, но постепенно втягиваешься в ритм. Ходка — 50 минут, потом 10 минут отдыха и снова вперед. От “чума” прошли семь ходок. Набрали во фляги болотной воды, хватило почти до Сахары, до Надеждиного уголка.

В тайге сушь, пересохли все ручьи. По Сахаре шли почти без воды, во рту сохнет, мучает жажда. К середине ходки наступает кризис, хочется сбросить рюкзак и повалиться ничком в мох. На отдыхе — глоток из раскаленной фляги. Без воды идти — мука, но и ночевать всухую невозможно.

Когда на всех осталось полфляги, Борис выслал Андрея Черникова вперед за водой. Через две ходки должен быть ручей, приток Чамбы. Лева Гореншейн совсем ослабел, мы разгрузили его рюкзак, и это помогло.

Сахара — плоскогорье, сухой сосновый бор со следами пожара. Где-то горит, тянет дымом. Ручей не нашли, спустились в ложбину и неожиданно вышли к Чамбе.

Река обмелела. Нас тотчас же атаковали рои паутов новой разновидности — зеленоглазые. Они атакуют нас десятками, и метят прямо в лицо. Завязываюсь платком по-пиратски, но это не помогает. Тогда я натягиваю на голову капюшон штормовки и затягиваю лицо марлей.

Мы с Борисом спустились к воде. Пауты не дают спокойно напиться. Отнесли воду ребятам, которые остановились на тропе, они жадно пили.

Тропа обрывается на левом берегу и продолжается на той стороне, в семи километрах выше по течению, за бродом у зимовья Анкудинова. Вдоль реки шли долго и медленно. Травы стоят местами выше головы. Выше всех — огромные зонтики тысячелистника, к самой воде спускаются кусты. В траве — алые лилии-саранки, и еще множество цветов, мне не знакомых. Перешли вброд ручей Хаворкикта. Все водные препятствия переходим не разуваясь, в кедах. Чамба петляет, вьется змеей. Идем по пояс, по грудь в траве, едва волочим ноги. Спина болит страшно, лямки стерли плечи, одежда вся в поту. Движемся как марионетки.

Вместе с тем, красота вокруг необычайная. Солнце садится в тайгу, но озираться на закат нет сил. Переходим вброд Чамбу, выпиваем по сто грамм водки и спать.

Мы болеем. Борис стер ноги и хромает. У Гриши Бакакина, похоже, поднялось давление. У меня раздражение кожи и плеч и волдыри от лямок рюкзака-абалака. Нужно было идти со станком.

Зимовье на Чамбе — это половина дороги. Андрей напел мне экспедиционную песню на мотив “Чунги-Чанги”: “Чамба, Чамба, весело живем, никуда отсюда не уйдем!”. Завтра, однако, мы уходим...

Участница экспедиции Лариса Баранова, работавшая в сезоне 1984 года на Лаборатории, так отозвалась в своем дневнике о Чамбе:
Чамба — в этом названии есть что то африканское.

И прибавила, заглянув в зимовье:
На стене большое зеркало, правда, немного размытое. И висят картинки русских живописцев XVIII века, видно, вырваны из журнала.

А“комендант” заимки Кулика Юрий Лукич Кандыба в своем дневнике 1984 года заметил, что тара для перевозки мелкой посуды на оленях у эвенков Подкаменной Тунгуски называлась не иначе как “конго”.

Мой дневник. 12 июля.
Борис вспомнил о том, что говорил о тропе Кулика один из первых “космодранцев” Валерий Кувшинников: “Каждый раз, когда я встаю на Куликовку и мысленно представляю весь путь, что мне предстоит, я внутренне содрогаюсь”. Борис Вронский в своей книге “Тропой Кулика” пишет, что Тропа часто требует напряжения всех физических и духовных сил. Это правда.

Нам приходится относительно легко — мы идем во время жары по сухим торфяникам, ноги мочим самое большее по колено, а не тащимся на холоде по пояс в болотной жиже, как могло бы быть.

Тропа — эталон, экзамен для новичков. Чувствую это на собственной шкуре.

	Чамба. Г. Бакакин, Л. Горенштейн		Чамба. "Дуб"		Чамба. Зимовье Анкудинова
	Чамба		Чамба. О. Крылов, В. Кожемякин		Чамба. Б. Бидюков, Л. Горенштейн

Дневник Б. Бидюкова. 12 июля.
Следующий день 11 июля оказался самым тяжелым. До Чамбы шли с тем запасом воды, что набрали во фляги на стоянке. Нынче — великая сушь. Кеды мои оказались коварными — натер мозоли на обеих ногах. Два раза разгружали Леву. На Чамбе Черников, Крылов и Кожемякин убежали вперед, а мы втроем еще с полчаса отлеживались и отпивались. По берегу шли в три ходки. Путь показался мне бесконечно длинным.

Интересное наблюдение: в Сахаре пауты особенно подлые и агрессивные — метят прямо в лицо или шею, если она не закрыта капюшоном штормовки. Чуть зазевался — и уже жрут.

В этом году Чамба примерно такого же уровня, что и в 1976-м. На перекате воды — ниже колена. Перешли не раздеваясь, лень было. Еще сотня метров по берегу и вот она, изба! Господи, как приятно скинуть с себя мокрую, пропотевшую одежду, переодеться во все сухое и, главное, не чувствовать на себе ненавистного захребетника, оттягивающего плечи и трущего спину. Между ходками я чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды.

В чамбинском зимовье мы сутки отдыхали и зализывали раны. У нас с Гришей — мокрые мозоли. Прибегли к хирургическому вмешательству. На подошве левой ноги у меня оказался оголенный кусок мяса с пятак величиной. Как-то я пойду завтра?!

Мой дневник. 14 июля. Пристань.
Заночевали на берегу ручья Макикты, там где кончается 18-й профиль. Спали два часа. С рассветом двинулись дальше по торфяникам и старицам.

Болото следует за болотом, мы идем по грудь в зарослях карликовой березки — хаякты. Дождь. Все мокры с головы до ног. На первой ходке у меня вдруг отнялись руки и схватило сердце — так сильно, что пришлось сесть на кочку. Дело в том, что я перетянул лямки рюкзака. После каждой ходки мы валимся в мох и засыпаем. Обратно не подняться. Помогаем друг другу встать. В этот момент обычно начинается истерика: все хохочут до слез, тычут друг в друга пальцами и снова падают. Приходится начинать все с начала.

Идем вдоль хребта Вернадского. Все мокро и холодно. Постепенно выбиваемся из сил. Надолго останавливаться, не разжигая костра, нельзя — простудишься, назад тоже возвращаться нет смысла. Значит, только вперед, до мифической Пристани, туда, где изба, печка и баня.

Баня превратилась для нас в самоцель. Баня — путеводная звезда, оазис в пустыне. Мысль о бане гонит нас по раскисшей от дождя тропе.

На стоянке Первая Макикта неожиданно встречаем “голодающую” группу Дмитрия Яшкова. Они выполняют работы по уточнению границ пожара 1908 года, но у них закончились почти все продукты. Оставляем им треть своих запасов. По разнарядке, составленной руководством экспедиции, я должен работать в этой группе, но в их палатке-“гробике” нет свободного места. К тому же костровым у них дежурит человек, который на меня произвел странное впечатление, новичок из Харькова. Он в герметичных горнолыжных очках на пол-лица — как он объясняет, от гнуса, и с металлической лыжной палкой, которую он использует вместо посоха. Правый глаз у него заплыл — видно, не поделили что-то с Яшковым.

Идем вдоль хребта Вернадского. Все вокруг мокро и холодно. На склонах сопок видны следы вывала. Это ряды старых заросших брусничником стволов с вывороченными корнями, либо переломанных как бамбуковые палки на высоте метра от корневища. Выворочены и переломаны тонкие и толстые, в обхват, деревья. Некоторые скручены жгутом, словно сведены судорогой. Все стволы опалены, лежат верхушками к югу, корневищами к эпицентру катастрофы. Много стояков — мертвых, обугленных стоячих стволов без сучьев. Вывал начинается за Чамбой, явные его признаки видны сейчас от верховьев Макикты.

Мы спасаемся от гнуса “Дэтой” — едкой молочно-белой эмульсией в тюбиках. Капнешь на ладонь, размажешь, и хватает где-то на час. Лева Горенштейн “Дэты” не признает. Его рюкзак набит баллончиками с другим репеллентом — “Рефтамидом”, средством, как быстро выясняется, в тайге совершенно бесполезным. Каждые пятнадцать минут Лева опыляет себя из очередного баллончика с ног до головы так, что даже темнеет ткань его штормовки, но гнус все равно жалит и вьется вокруг него тучей. Если мы заблудимся, нас без труда найдут — словно Мальчик-с-Пальчик, Лева оставляет метки — разбрасывает по тропе пустые ядовито-красные баллончики.

	О. Крылов. Переход через Хаворкикту		Макикта. В. Кожемякин		Макикта
	Стоянка 2-ая Макикта. А. Черников, О. Крылов, Б. Бидюков		Стоянка 2-ая Макикта. В. Кожемякин		Стоянка 2-ая Макикта. Л. Горенштейн, В. Кожемякин, Г. Бакакин, О. Крылов, А. Черников
	Макикта		Стоянка 3-я Макикта

Дневник Б. Бидюкова. 13 июля.
С Чамбы ушли 13 июля в 12.30. Учитывая мою “простреленную” ногу, ребята освободили меня от всех продуктов. Стало значительно легче. Но иду, прихрамывая. Инстинктивно стараюсь ступать на пятку. В конце концов, это обернулось мне еще одной болячкой — растянул мышцы.

На Первой Макикте встретили группу Яшкова в лице ее представителя Саши Котлубинского из Харькова. Поделились с ними продуктами. Им еще неделю работать.

Обедали на Второй Макикте. А до Третьей Макикты дошли за одну длинную ходку. Всем понравилось: прохладно, пауты исчезли. Дальше решили идти рано утром. Задумано было хорошо, но итог оказался неважным. Спали всего несколько часов. К тому же на первой ходке пошел дождь. Так под дождем и шли до самой Хушмы. С каждой ходкой все сильнее сказывался недосып. Тысячу раз был прав Кувшинников, когда в 1981 году говорил, что по Тропе надо идти хорошо выспавшимся. Зря я пошел на поводу у Черникова. Перерывы между ходками у нас затягивались на 20, а то и 30 минут. Обычно я первым выпадал из дремотного состояния и, чтобы поднять остальных, придумывал какую-нибудь хохму. Не обязательно остроумную, главное, чтобы было всеобщее веселье до истерики. Подзуживая друг друга, мы помогаем натягивать рюкзаки и подниматься. И снова по раскисшей Тропе к заветной Пристани. “Вода, вода! Кругом вода...”. И сверху и снизу. И мы сами, кажется, не на 80, а на все 100 процентов состоим из воды.

В своих тунгусских дневниках, относящихся, правда, к другому году, Б. Б. еще раз описал это незабываемое состояние — “мокрую Тропу” Кулика:
Девятый час под моросящим холодным дождем. Мокрая насквозь одежда превратилась в лягушачью кожу. Весь я внутренне съежился и оцепенел. Только мокрая хмарь и хлюпанье тупо бредущих помимо меня ног, отмеряющих ходку за ходкой. В голове бесконечно вертится всего лишь одна идиотская фраза, которую “подарил” мне Боб Шкута: “Белый пудель шаговит-шаговит, черный пудель шаговит-шаговит...”. Я не верю, что когда-нибудь дойду до цели. Я твердо знаю только одно: никогда больше я сюда не приеду. Добраться бы до дома...

13 июля 1984-го Б. Б. продолжил:
Из-под ног вылетают рябчики, рядом чинно прогуливаются глухари. А я про себя радуюсь. Не выношу этих палящих направо и налево флибустьеров. Ведут себя как завоеватели...

После Кражуркана нетерпение достигло апогея. Все кажется, вот-вот между деревьев мелькнет излучина Хушмы. Но вот и она, родимая! А мелкая-то какая! Сбросили рюкзаки. Прямо в кедах зашли в воду. Хорошо-то как! Прямо бальзам на душу и на очумевшие ноги. Новички, как водится, ищут камни. Попадаются в основном яшмы, довольно однообразного колорита, невзрачные. Но Володе Кожемякину повезло — нашел яшму с красивым рисунком.

Привет тебе, Пристань! Мы у цели. Везде порядок, чисто, уютно. А где же знаменитая лестница? Оказывается, в прошлом году Олонов из нее плот сварганил, Эдисон новоявленный. “И лучше выдумать не мог!..”

В 1985-м я получил письмо от участника метеоритной экспедиции 1939 года московского художника Н. И. Федорова с описанием той же Пристани 45-летней давности:
Избушка жилая в то время была еще достаточно свежа. Она была темно-серого цвета, у нее была крепкая дверь и лестница на чердак. С северо-западной стороны рукой Л. А. Кулика была прибита еловая ветка — как барометр, у одного из средних бревен. Внутри находились надежные нары, стол, лавки и печурка.

Баня выглядела очень запущенной и кругом заросла кустами и травой. Крыша плоская с травой и кустами. Внутри у печурки лежала деревянная колода, куда наливали воду и бросали горячие камни.

Лабаз стоял на двух столбах очень крепко. Только дверь была сорвана с верхней петли. Кровля и стены были надежно крепки. Лестница лежала у столбов.

Мой дневник. 14 июля. Пристань.
С Тропы вышел Владимир Воробьев, и с ним ботаники Николай Олонов и Сергей Скороходов. Ботаники принесли с собой охапки сухих трав и капсулы со спорами мха. Эти споры ботаники, согласно идее Воробьева, собираются отжигать, чтобы посмотреть, не станут ли они похожими на те шарики непонятной пористой структуры, что порой вымываются из почвенных проб (предполагается, что шарики имеют отношение к веществу Тунгусского метеорита). Кютовцы тут же развернули вибростенд, чтобы откатывать споры. Получилось плохо — в образцах оказалось много мусора и сошлись на том, что сначала нужно их отмыть. После отмывания споры сушили на солнце и потом отжигали на печи.

	Хушма. Дошли...		Хушма		Пристань. В. Кожемякин
	Пристань. О. Крылов		Пристань. Б. Бидюков		Пристань. Н. Абрамов
	Пристань. Н. Хегай		Чургим

До 27 июля в моем дневнике — зияющий пробел, и поэтому я снова воспользуюсь дневником обстоятельного Б. Б. 15 июля он записал в нем:
Каждая группа свой приход на Пристань отмечает банным днем. Целый день пилят и колют дрова, топят баню, а глубоко ночью моются. С некоторых пор эта традиция обросла новыми подробностями. В первый день баню топят и жгут, а во второй отстраивают заново, опят топят и уж теперь моются. Традиция, похоже, стойкая и за продолжателями, думается, дело не станет.

Есть и еще одна давняя традиция. Паришься в бане, пока терпежу хватает, а когда уж невмоготу становится, вскакиваешь и голышом в Хушму. Вот тут-то первозданная тишина древней котловины и оглашается воплем. Разгоряченные тела сыплются с берега на мелководье. Елозят животами по дну в поисках глубины, обдирая чресла об острые каменья... А метрах в двухстах ниже по течению есть отличный омуток, где глубина — по горло. Но ведь голым туда не побежишь. Да и комарики тоже не дремлют.

Наш визит на заимку Кулика 19 июля очерчен Б. Бидюковым кратко:
Пришли на Избы. Никого нет. Кругом порядок. Посидел в Командорской, посидел в Рабочей. Нахлынули воспоминания. И 1976 год припомнился, и 1981-й. Многое связано с Центром. И люди и события. Обошел памятные места, сходил на торфяник, где сброс планируют, убедился, что треугольник выложен. Поднялся на вершину Стойковича. Голубики стало больше, скоро можно будет горстями есть.

А вот как описывает заимку в 1939 году Н.И. Федоров:
Избы показались мне очень крепко срубленными, добротно проконопаченными мохом. Двери и окна целы. Плотно закрывались. Пол и потолок и все углы были в хорошем виде. В то лето было очень тепло, и я жил больше в палатке, чем в избах.

Лабаз запомнился мне своим светло-золотистым цветом, в хорошем состоянии всех деталей, крыши, двери. Рядом с лабазом стоял четырехногий “козел” высотой выше головы человека. Колодец был из свежего сруба, к нему вела дорожка из гати, из жердей. Через протоку, за колодцем, был деревянный мост, очень широкий, крепко и ровно лежащий на берегах торфяника.

Около избы Л.А. Кулика была чистая площадка, а сама избушка казалась темнее, чем другие постройки. Только в ряде мест на бревенчатых стенах были видны черные и оранжевые пятна. Дверь и рама окна выглядели светло-желтыми, крепкими. Нары внутри и стены казались очень темными. Поросль из лиственниц была редка и чуть выше крыши. Трава кругом была очень чахлая.

Лошадей мы кормили на Хушмо”.

Мы заносили в дневники не только события и свои впечатления от Тунгуски. Хватало там и просто рассуждений о Проблеме и метеоритной экспедиции. 20 июля Б. Бидюков записал:
По моим наблюдениям, большинство новичков схватывают прежде всего чисто внешнюю, анархическую сторону экспедиционного быта: ночные бдения, гитара, балдеж... Предпочитают вести себя как туристы на пикнике. Тогда как основная, научная подоплека экспедиции остается для них завуалированной, малопривлекательной и даже тягостной. Некоторых здоровых “в соку” парней привлекает возможность бегать на большие расстояния в разные концы района падения не важно, зачем: таскать ли продукты, чистить ли просеку или брать пробы по любой программе.

Еще один феномен здешних мест. У человека, в городских условиях желудочно нормального, вдруг открывается странная болезнь “яма желудка”. И в эту “яму” можно сталкивать продукты в неимоверных количествах, причем без видимого результата — глаза болезного постоянно остаются голодными и алчущими. Вспоминается недоброй памяти кадавр из повести Стругацких “Понедельник начинается в субботу”.

Дальнейшие события экспедиции изложены Б. Б. весьма образно.
20 июля:
Сегодня после обеда прилетел вертолет. У нас вместе с продуктами выгрузились: Кандыба, Володя Трусов и Николай Иванович Федоров — художник, участник куликовской экспедиции 1939 года. Перетаскали продукты в лабаз и в избу. По решительным указаниям приступившего к обязанностям коменданта Кандыбы навели порядок на вверенной ему территории. Сготовили еду. В полночь зам. начальника экспедиции Юрий Лукич Кандыба прочел микролекцию о текущих делах и задачах на предстоящий период. После чего, держа в одной руке кнут, в другой — пряник, разогнал аудиторию по избам, твердо пообещав завтра поднять “ни свет ни заря”. Народ ропщет. Чувствуют, что казацкая вольница кончилась. Намекают, что не мешало бы возвратиться на Пристань, где, как известно, “спирт дают не называя цен”. Я решительно пресек эти робкие попытки дальнейшего разложения, но по некотором размышлении пришел к выводу, что удобнее все-таки нам будет базироваться на Чургиме.

			Сброс продуктов		Н.И. Федоров
	О. Скрябина, Н. Олонов		М. Миронов		Н. Сергеева
	Л. Баранова, Н. Сергеева, Л. Кривякова		В. Воробьев, М. Миронов		С. Скороходов
	Ваня Кривяков		С. Скороходов, Н. Сергеева,М. Миронов, Б. Бидюков

Дневник Б. Бидюкова. 21 июля.
После завтрака отбывали трудовую повинность на лесозаготовках. После обеда Кандыба ушел на Лабораторию. Гриша с Олегом взяли 4 пробы у Южного болота. На одном из мест отбора Олег оставил свой фотоаппарат. До этого он пять раз оставлял в разных местах спиннинг. Благо ему его возвращали. Интересно, что он оставит в следующий раз и найдут ли они завтра с Гришкой этот фотоаппарат вообще. Эти ребята хорошо в тайге ориентируются. Думаю, что основная тяжесть работ ляжет именно на их плечи. Черников предпочитает бегать, а Лева — есть и делать рогатки. Вчера Черников с Трусовым побежали вечером на Лабу спасать тамошнее население от голодной смерти. А сегодня Кандыба заставил Леву кашеварить. Любишь кататься...

Лева у нас — личность популярная. Родственники засыпают его письмами и телеграммами. Каждая приходящая из Ванавары группа приносит известие об очередной телеграмме с горячими приветами и поцелуями из разных точек страны. У Левы — самая глубокая “яма” и самые выразительные глаза. Причем, степень выразительности глаз прямо пропорциональна уровню заполнения “ямы”. Еще одна примечательность: левина “яма” довольно скверного характера. Когда еды мало, она темнеет зияющим провалом, а когда я готовлю больше, в расчете на левину прожорливость, яма захлопывается и еда остается бесхозной. Лева же на мое негодование кривит губы и ссылается на головную боль и общее недомогание.

Николай Иванович рисует местные интерьеры и пейзажи. По ходу дела он делится с нами воспоминаниями о своей первой экспедиции... Пришли на Избы ботаники и Славка Длинный. В 22.00 вернулись Черников с Трусовым. Ночью шел дождь.

А в это время на Лаборатории... Обстановку там описала в своем дневнике Лариса Баранова. Вот одна из его страниц:
На нарах лениво развалились ребята: кто аппетитно посапывает, а кто просто прикрывается спальником и греется. Под нарами шныряет бойкая мышка, пробегая за галетами мимо носа Степы Разина. Степа на нее не обижается: всем хочется есть и жить. Коля Олонов, ботаник, наигрывает на гитаре что-то красивое из классики. Лиля Кирпотина пытается подыграть ему на флейте. Громко зевает Сережа Скороходов, цитируя зачем-то Шиллера. Нина тихо устроилась за большим ящиком с сухарями. Во всем умиротворенность и согласие.

Зато в другом месте —
Весь день мы работали под дождем. Занятие отнюдь не радостное в такую холодную погоду.

	Лаборатория		Лабаз		Кимчу
	Переправа через Кимчу. Коптильня		Строящаяся баня		Действующая баня
	Муфель		Бензопила		Дисковая пила
	Пробы		Бинокуляры		Ю.Л. Кандыба
	Л. Кривякова		Т. Незефи, Л. Кирпотина, С Фомина, Ю. Кандыба, Л. Кривякова, Т. Сарычева

Есть в дневнике Ларисы Барановой и упоминание о сопке Фаррингтон, мимо которой проходила тропа на Лабораторию:
Фаррингтон — это известный ученый. Правда, я ничего о нем не знаю, но как только попаду на Большую землю, так сразу постараюсь узнать о нем. Именем этого Фаррингтона названа гора...

Дневник Б. Бидюкова. 22 июля.
Сегодня устраивали лагерь на Чургиме. По дороге искали фотоаппарат. Нашли! Я, откровенно говоря, в это не верил. Здесь так не принято. Потерянные вещи обычно пропадают. В 1976 году Боб Шкута на торфянике за Острой положил за спину топор, а когда повернулся, чтобы взять его, того и след простыл... Такие дела.

Мы отнесли на Хушму некоторые продукты, причем мне, как порожнему, достался мешок с сухарями, который я тащил за спиной на веревочных лямках. Не очень тяжело, но очень неудобно.

На Пристани людно. Топят баню, которую спалили накануне и заново отстроили. Мы не стали ждать баню и пошли купаться на омуток. Красота! Воды более чем по шею. Поплавали. Поныряли... Даже пауты не сильно досаждали.

“Лесовики” забирают у нас Володю Кожемякина. Скрепя сердце, я его уступил. Ведь планировался он на программу “Термолюм”. Ему тоже грустно с нами расставаться. Решил последнюю ночь провести с нами на Чургиме.

Черников с Трусовым собираются утром в маршрут по старой тропе на Чеко. Мы устроили лагерь на берегу Чургима за водопадом. За Хушмой сверкают молнии, гремит гром. У нас этой ночью дождя не было.

Дневник Б. Бидюкова. 23 июля.
Все разошлись по маршрутам. Володя ждет своих “лесовиков”. Мы с Левой пошли на Острую. На обратном пути будем брать пробы. Не был я на этой просеке восемь лет. Но кое-что вспоминаю. А вот золотовский “эпицентр” первый раз вижу. Почему я не собака!..

На Выселки выскочили неожиданно. Место сразу и не узнал. Так все заросло. Посидел на лавке, пообвык, начал узнавать. Здесь наша палатка стояла... Здесь Славка с Вадимом в “буржуйке” озолением занимались... А кресло стоит новое. И сидеть в нем удобно. И все равно грустно. Как будто возвратился в город детства. Тихо и пусто.

Пошли на Острую. С первого раза промахнулся. Раньше времени свернул. Потом вспомнил. Прямо просеку на вершину устроили. Постояли мы с Левой на вершине, снял я несколько слайдовых панорам, и пошли назад. С пробами мы маленько не рассчитали по времени.

На этом наши пути в сезоне с Борисом Бидюковым разошлись. Я продолжил записи, уже будучи в составе группы Николая Абрамова, занимающейся поиском границ “катастрофного” пожара по программе “Лес”.

Мой дневник. 27 июля. Долина ручья Кражуркан.
Я лежу в палатке-“гробике”, рядом в ржавой консервной банке горит свеча. По тенту дробят капли — вторые сутки с небольшими перерывами идет дождь.

Уже темно. Недавно мы вернулись с работы, закончили площадку на том берегу болота Купальня Зоткина. Искали границу пожара 1908 года и на этом берегу, шли по сплошной воде, вернулись мокрые до нитки.

Сегодня пятый день как мы ушли с заимки Кулика. По пути подстрелили двух уток, перешли вброд Хушму. Ударил ливень, мы сразу вымокли. Мокрая одежда облепила тело, струи хлестали по лицу, лились за шиворот. В болотах мразь и хлябь, в лесах монотонная тоскливость. Шли три часа, встали за очередным болотом. Ливень как из ведра. Вода ледяная. Руководитель группы Николай Абрамов кричал: “У тебя пальцы шевелятся?” — “Шевелятся!” — “Тогда развязывай тент! Я не могу!..”. В самом деле, Коля был весь белый. Кое-как мы натянули тенты, развели костер, выпили спирта.

Мы стоим в двух шагах от Тропы Кулика. За трое последних суток в сторону Центра прошли по Тропе три группы. Мне запомнились художница Оля Скрябина и медик Игорь Щепеткин. Они собираются работать по программе “Голубика” — отбирать по маршруту с шагом в 500 метров веточки этого растения.

30 июля. Кражуркан.
Дожди. Работаем с утра до заката, вечером сушимся у костра. Дров хватает, вокруг много сушняка.

Абрамов мается по стоянке: “Я и спать не могу, я и жрать не могу!..”. Бедняга: у него заложило ухо (нарыв) и болят зубы. Мои ноги и спина стерты до крови. Наташа Хегай сбила ногу вибрамом. Чтобы меньше болело, мы поем на три голоса “тунгусские” песни:

“Я сушу свои носки
Над кастрюлькой супа.
Ковыряюсь я в носу,
Старый я и глупый”,

И еще —

“Переехало собаку колесом.
Слез не лили обязательных над псом.
Оттащили его за ноги в кювет,
оттащили, поплевали и — привет!”.

Вспоминается Пристань, пустое промозглое зимовье, горбатые нары, закопченный потолок, и хоть шаром покати: только соль, свечки и склянки. Погода слякотная. Еда — одни сыро-соленые хариусы из Хушмы. Хлебца бы... Группа отдыхает после Тропы. Мы с Черниковым-младшим идем на Центр за продуктами.

Вот и Заимка Кулика. Командорская изба. Бревна почернели от времени. На спилах выступила смола. Крыша крыта тесом. В сенях накомарники, деревянные бочки с жиром, ящики с галетами и тушенкой. На стене справа у входа висит ящик с кожаной петлей на дверце, ржавый фонарь. Инструменты. На ящике надпись:

“Тайшет
Канского округа,
Сибкрай,
Начальнику Метеоритной экспедиции
Академии наук СССР
Леониду Алексеевичу Кулику
от Минералогического музея
Академии наук СССР,
Ленинград, Васильевский остров,
Университетская набережная, 5”

В избе два стола у окон, на полках — склянки, коробки, дробь, патроны. Свечи, спички, карандаши, тетради, приборы, реактивы, измерительный инструмент, деревянные самодельные шахматы. Потолок оббит бумагой, чтоб на голову не сыпался мох. На дальней от окна стене доска с инструментом, которым работал Кулик. Нары на четверть избы, печь в углу, семиструнная гитара с буквами “КСЭМ” и рисунком на деке: болид, пролетающий над пригнувшейся тайгой. Пространство между рамами окон выложено трубчатым мхом, в комнате полумрак. На чердаке крышки от котлов, тряпье и чашки Петри.

Рабочая изба длиннее. Треть ее занимают жуткие бревенчатые нары. Сколько часов я впоследствии провел на них, ворочаясь и не в силах заснуть! У окна столик и печь, и больше ничего. На чердаке тоже пусто. Но разбирая старые бумаги, Борис Бидюков нашел в этой избе лист, вырванный из детского журнала. На одной стороне листа карта Индии, Австралии и Индонезии с рисунками рыб и зверей, а на другой — подборка стихотворений: “Весенний кол”, “Улыбки” и “Воздушный змей”. Автор — какой-то Владимир Кожемякин. Стихи мне понравились. Я сложил лист и убрал его в планшет.

1 августа. Кражуркан.
Вчера был дождь. Мы искали на северо-востоке лес, переживший пожар 1908 года.

Стоим на краю долины Кражуркана, километрах в семи от эпицентра, у тропы Кулика, среди вывала. До катастрофы, видно, здесь стоял мощный лес, а нынешняя молодая поросль много хилее. Не правы утверждающие, будто лес в районе вывала восстановился полностью.

По словам Абрамова, на массиве Вюльфинг, километрах в двух от эпицентра, на склоне со стороны Северного торфяника есть роща, не вываленная в Восьмом году. Сосны, березы в два обхвата... Не исключено, что чтобы снова приобрести девственный вид, здешней тайге понадобиться еще не один десяток лет. Деревья, пережившие катастрофу, в основном имеют угнетенный вид, ветви у них остались больше со стороны, противоположной взрыву.

Впрочем, вчера, в километре к юго-востоку отсюда, мы видели “пережившие” лиственницы, которые меня поразили... Долина Хушмы заросла эвенкийской березкой — хаяктой, в рост человека. Приходится часами продираться сквозь нее, ориентируясь лишь по компасу. Наше обычное снаряжение: брезентовые штаны, штормовка, шляпа, вибрамы, топор, пила, измерительный посох, на шее на шнурке — жидкостный компас и сантиметр, нож, спички и карта. Корявые ветви рвут одежду, обувь и лицо. Внизу чавкает мох. Из зарослей поднимаются рои гнуса, но на ходу они не успевают атаковать в лоб и хвостами вьются позади нас.

Мы взбираемся на высоты, исполосованные черными штрихами вывала. Вокруг молодая сосновая поросль. Павшие стволы заросли белым мхом и брусничником. Многие переломаны на высоте и так и лежат сломом вверх — полусгнившие, обугленные, без ветвей, вершинами к югу, корнями к северу. На угорах и высотах попадаются ”пережившие” лиственницы в полтора-два обхвата. Сучья с их южной стороны толщиной с целое дерево, растут горизонтально. Вокруг нет никаких других деревьев, даже подроста. Только хаякта и эти великаны.

Мы в который раз перешли вброд Хушму. Во время переправы я попытался перебросить вибрамы на тот берег, чтобы не нести их в руках. Оба ботинка упали в воду недалеко от берега и быстро поплыли по течению к шивере. Едва я успел стащить с себя штаны, броситься в воду и догнать их. Наташа Хегай очень заразительно смеялась. Мерзлотная вода сначала обжигает, а потом ничего, привыкаешь к ней.

Шел дождь, и мы снова вымокли до нитки. Мокрая хаякта хлестала в лицо. На высоком яру над Хушмой видели ондатру. Вода прозрачная, видно, как водяная крыса среди водорослей шарится по дну.

Привязывались к местности. Я залез на лиственницу и взял азимуты Чургимских высот и сопок Великой котловины. Недалеко от стоянки мы услышали выстрел дуплетом. У очага нашли записку от Миши Миронова и двух подстреленных куропаток.

После дождя везде повылезали маслята и сыроежки. Наташа сварила куропаток с рисом и грибами, добавила чеснок, перец и укроп. Пожарила еще грибов с сухарной крошкой. Мы открыли банку сгущенки и достали спирт.

Спирт везли в медицинской грелке из Комсомольска-на-Амуре, и он отдавал резиной (как отозвался о нем Абрамов — “словно в желудок нарыгали...”). Впрочем, это не помешало праздничному ужину.

Дожди закончились, тучи разнесло, открылось высокое чистое небо. Гнус почти исчез.

2 августа. Кражуркан.
В Ванавару ушла первая группа — инженер Владимир Воробьев, работавший по лучистому ожогу, трое ботаников — Николай Олонов, Сергей Скороходов и девушка-лаборантка. С ними и Борис Бидюков. Мы проводили их до Кражуркана, там и расстались.

Когда фигура замыкающего Б. Б. , согнувшегося под тяжестью рюкзака, скрылась за поворотом тропы, Абрамов продекламировал строки из стихотворения Дмитрия Демина:

Вы помните осенний Кражуркан,
Его прохладу, чистоту и алость,
И ту невероятную усталость,
С какой на юг уходит караван?

Все обнаженно, искренно и тонко.
Умолкла птиц последняя свирель.
Рисунок гениального ребенка —
Загадочная эта акварель.

В октябре 1984 года я получил от Бидюкова письмо с заключительной главой его путешествия:
Мосты сожжены. Мы уходим с Пристани. Третий раз я иду назад, и снова не покидает чувство, что бреду по пепелищу. С утра стараюсь себя настроить на новую жизнь, отрешаюсь от окружающего. В дальнейшем так и иду, “одним смеясь, другим кручинясь оком”. По опыту знаю, что так для меня легче проходит процесс реадаптации.

Великая все-таки вещь — хорошая и удобная экипировка! Впервые я прошел тропу не надсадно. Идти хорошо: прохладно, паутов практически нет... Первая ночевка у сворота на Хладном. До сна не покидало какое-то тягостное чувство. А с утра вдруг отпустило, вошел в ритм движения и покатилось, покатилось... до самой Ванавары. Макикту проскочили с ходу, а вот на Херельгане задержались. Пес, которого мы забрали у Длинного, бежит впереди и распугивает глухарей. Оказалось, что продуктов мы запасли мало и теперь ведем полуголодное существование. Нужна дичь, а она, проклятая, очередной раз водит нас за нос. Понуро возвращаемся на Тропу после бешеной погони по кочкарнику. Колченогий Воробьев досадливо ругается, понося пса, глухарей, а заодно и нас за нерасторопность. Темнеет... Но у Чамбы нам все-таки повезло. Воробьев подстрелил хорошую копылуху и молодого глухаря. Живем!

К чамбинским болотам ребята подустали. Бредут понуро, молчком. Володя подпрыгивает далеко впереди. Мощный мужик: даже хромоногий идет как танк. Замыкает шествие Олонов. Анфас Николай поразительно напоминает одного из репинских бурлаков. Последние километры идем очень долго. Даже Сережа перестал жаловаться на давно открывшуюся “яму”. От его спины веет безысходностью. Нужна разрядка, какое-нибудь веселье. Вспоминаю, как подымал ребят после каждой ходки в последний день по дороге в Центр. Теперь пытаюсь разыграть спектакль с обещанным утоплением Чады (Чадой Б. Б. здесь отечески называет семнадцатилетнюю девочку-лаборантку из группы ботаников — В. К.). Скороходов — поп, исповедует жертву, Чада за Воробьевым повторяет: “Грешна, батюшка!..”. Мы с Колей выступаем в роли подстрекателей. Все оживились. Но спектакль все-таки проходит вяло, исполнители подыгрывают плохо, без фантазии. Жаль, что с ними нет Миши Миронова, Славки Кривякова или хоть бы кютовцев. Можно было бы организовать на этой драматургии отличную хохму и, балдея, доскакать до Чамбы. Но, увы!

Однако, рано или поздно, мы до Чамбы добираемся. И здесь, после сытного ужина, Володя Воробьев подарил нам удивительный вечер. Часа три подряд он читал нам стихи, целые поэмы, пел под гитару. Он вспомнил весь “тунгусский” эпос, к которому и сам основательно приложил руку в свое время. Стихи Демина, Карпунина, Ковалевского, Львова... До этого вечера я слыхал едва ли сотую часть из того, что он вспоминал. А помнит он удивительно много. Я сидел на нарах и млел от восторга... Что ни строчка, то откровение, обнаженная правда, без прикрас. Так и хочется крикнуть, как в “Трудно быть Богом”: “Адекватно, Вовка, адекватно!..”. А в завершение он спел Чаде четыре колыбельные подряд, и мы уснули.

А вот какое впечатление произвел Воробьев на уже упоминавшуюся Ларису Баранову, во время своего посещения Лаборатории в июле 1984 года:
Ну и шебутной же этот Воробьев! По всему видно, что человек он неплохой, однако без критики не может. Все ему не так, все плохо: и дрова на Лаборатории не умеют заготавливать, и чай заваривают неправильно, и костер не так горит, и вообще жадные люди живут. Сначала он набросился на Степу Разина из-за сигарет, которых не хватает курильщикам, а потом предложил установить условия, при которых получаются “шарики”. Степа отмалчивался, смея принять решение. А Воробьев разошелся как петух, распаляясь в критике. Завершил он свой визит ночным концертом.

Окончание письма Б. Б.
Последующая дорога до Ванавары вспоминается холодной переправой по Косой шивере, сбором черной смородины и колотуном в палатке во время последней ночевки. Вот мы почти летим по Сахаре и едва тащимся по тягуну, по приванаварской слякотище. Вот мокрый привал, где Чада ощипывает глухарку, а Скороходов собирает на пригорке толокнянку. И, наконец, Ванавара, дом Брюхановых, непривычное обилие и разнообразие пищи, явление народу Длинного с очередным приключением.

А на следующий день была почта и письмо из дома, которое я читал в очереди, забавный дочкин рисунок. И это было последней точкой. Потом была только дорога. Но это была уже не та дорога...

И снова — мой дневник. 2 августа. Кражуркан.
С Воробьевым мы в одной группе искали лучистый ожог. Нашли его в двух шагах от Пристани, там, где Володя обнаружил упавшую в прошлом году лиственницу. “На стоящем дереве, — говорил он, любовно оглядывая поверженный “листвяк”, — трудно работать. Тут же все под руками. Вот ветвь с повреждением: внутри вросший сучок Восьмого года, обожженный лучистой вспышкой, словно специально законсервированный для исследования”.

Бидюков выполнил программу-минимум по угольным шарикам. Вопрос не закрыт, но уже почти ясно, что это опять не вещество Тунгусского метеорита.

Мы с Абрамовым остались одни. Вечером сварили рябчиков с грибами, собрались ужинать. Вдруг из тайги, из маршрута на стоянку вывалились “лесовики” Дмитрий Яшков и Володя Трусов. Пока они, чертыхаясь, помогали друг другу снять рюкзаки, Трусов называл товарища то “Яков”, то “Тыков”. Наши гости повесили на сук свои ружья, достали из рюкзаков ложки, миски и стали быстро поглощать наш ужин, попутно с удовольствием переругиваясь. Доев почти все, что было в котле, они неожиданно вспомнили, что сегодня на Пристани топят баню и варят уток, без проволочек собрались и ушли, оставив нам спилы деревьев с хребта Вернадского; там они обнаружили “катастрофный” пожар.

Группа “Лес”, руководит которой в этом сезоне Николай Абрамов, работает по новой методике. Определяются границы пожара Восьмого года и векторы распространения огня. Работы ведутся на Юге, Востоке и Западе. “Двойки” бегают по тайге, ищут границу. А “четверки” закладывают площадки и собирают статистику. “Лесовиков” на сегодня осталось человек двадцать — это численность половины экспедиции.

Вот рабочая структура КСЭ-26 (из плана полевых работ метеоритной экспедиции на июль-август 1984 года), списанная мной из “Бортового журнала” в Командорской избе: 1. Стационарная лаборатория на Кимчу.

А. Программа “Минерал”:
— отмыв торфяных проб, отобранных в 1983 году по торфяникам;
— сушка. Отжиг, осветление, осмотр по методике Львова-Васильева;

Б. Программа “Шар”:
— торфяные пробы. Преследуются цели: поиск магнетитовых шариков Флоренского, угольных шаров 1983 года, крупных Си-шариков, алмазных сростков. Нахождение их в торфах и почвах района падения ТМ в катастрофном слое 1908 года позволит, по-видимому, приблизиться к понятию вещества ТМ (по Воробъеву).

Программы “Минерал” и “Шар” дополняют друг друга и, возможно, создадут предпосылки появления совершенно новой методики по поиску космогенного материала в районе падения ТМ.

2. Программа “Термолюм” (продолжается с перерывами 8 лет).

3. Программа “Лес”.

4. Программа “Голубика”.

5. Программа “Ожог”.

6. Ботанические исследования.

Мы залили костер и, захватив пилу с топором, отправились чистить тропу Кулика от Кражуркана до хушминских стариц. Поперек тропы на этом участке осенним или зимним ветровалом навалило множество стволов.

Вечер выдался теплый. Гнуса почти не было, пилилось легко, но немного тоскливо, потому что мы, может быть надолго, остались вдвоем в тайге... Когда мы возвращались обратно, над хаяктой уже поднялся туман. Вся долина Кражуркана вдруг исчезла в плотном тумане, на расстоянии десяти шагов ничего не было видно. Мне послышались чьи-то голоса. Абрамов сказал:
— Ерунда! Кто тут может быть? Это эхо. Вот послушай: “Эй!”
Из тумана донеслось:
— Ой!
Колино лицо вытянулось, линзы круглых очков выпучились рыбьим глазом. Он произнес громче:
— Ой!
В ответ раздалось:
— Эй!
“Вот так эхо!” — сказал я. Эхо загоготало и заулюлюкало. Ругаясь, мы поднялись на стоянку. Там у костра сушилась группа Владимира Чернова — они шли из Ванавары и решили заночевать у нас.

3 августа. Пристань.
На Кражуркане оказалась не стоянка, а проходной двор. По тропе из Ванавары шла группа за группой. Все являлись мокрые, усталые, сушили над котлами портянки и ели, ели, ели... Накидали в костер банок, распугали дичь... Наутро, когда группа Чернова ушла к Хушме, мы отправились в маршрут на северо-запад от стоянки, по долине Кражуркана. Ничего примечательного не попадалось: тайга, вывал, а пережившего леса, как на северо-востоке, не наблюдается.

Шли мы по болотам и возвышенностям, несколько раз переходили долину ручья. Во второй половине дня начали подниматься на крутой склон очередной сопки. Кустарник цеплялся за ноги, и идти было тяжело. Ближе к вершине мы обнаружили множество “переживших” деревьев с пожарными подсушинами. Абрамов посерьезнел — морщит лоб, блестит очками, слюнявит карандаш. На первой же подрубленной лиственнице пожарное кольцо явственно показало разыскиваемый нами Восьмой год. Попытки привязаться к местности успеха не принесли: мы оказались в районе слабо выраженного рельефа, и как назло поблизости не нашлось ни одного достаточно высокого дерева, чтобы можно было влезть на него и сориентироваться хотя бы по Чургимским высотам. К тому же все вокруг было затянуто дымкой — где-то горели торфяники. До тропы Кулика от этого места, по нашим подсчетам, было около часу ходьбы “дером”, до эпицентра чуть больше.

— Посмотри, — сказал Абрамов, — как странно. Пока мы шли, мы даже в низинах не видели пережившего леса, одни одинокие лиственницы лет под триста, все прочистила ударная волна. А этот лес на вершине сопки как-то сохранился после катастрофы. Не видно вывала, хотя на таком крутом склоне, обращенном к эпицентру, вывалу самое место. Тем более, что на момент взрыва здесь росли сравнительно тонкие молодые деревья, возраста пятидесяти лет и меньше... Похоже, что ударная волна не везде была равномерной.

— Возможно, ударной волне что-нибудь помешало, — предположил я, — какие-нибудь другие сопки, например.

Абрамов пожал плечами:
— Взрыв произошел на высоте пяти-семи километров. А судя по аэрофотосъемке с высоты в один километр, все здешние сопки выглядят как бугорки на ровном месте.

Мы заложили на вершине сопки площадку, обработали ее и отправились в обратный путь по более пологому склону. Нас окружил подрост — ольха и орешник. Нужно было протесать тропу с тем, чтобы по затесам можно было найти площадку в следующем сезоне. За это дело взялся Абрамов. У него был ладный острый топор с удобным длинным топорищем. Коля сам изготовил топор в Томске и очень гордился им, в свободную минуту подправлял лезвие бруском и забирал топор на ночь к себе в палатку. Через час и пятнадцать минут ходьбы мы вышли к торфянику. Я сменил Абрамова и принялся с плеча рубить мелкие сосенки.

С одного из стволов лезвие соскочило и вонзилось нижним острым углом мне в левую голень пониже колена. Крови было сначала немного, и мне показалось, что лезвие прошло вскользь, но штанина скоро намокла. Мы тут же закатали ее и осмотрели рану. Бинта у нас с собой не оказалось, равно как йода и вообще каких-либо медикаментов. Чем же перевязать? Абрамов отыскал у себя в кармане носовой платок. Гнус облепил мою голую ногу, но укусов я не чувствовал. От испуга у меня кружилась голова.

Абрамов перетянул мне рану платком и кровотечение приостановилось. “Гляди, — сказал он, — как гнус звереет от крови!” В самом деле, зловредные насекомые будто бы лишились инстинкта самосохранения и совершенно не реагировали на резкие взмахи моей руки. Их можно было просто стряхивать ладонью с кожи, залитой кровью, будто это были россыпи песчинок. А самых крупных — паутов — можно было, не опасаясь, ловить пальцами за крылышки.

Солнце садилось. Сколько нам оставалось идти до стоянки? Километр? Три? А может быть, мы сбились с дороги? Моя нога онемела. Абрамов, возвратившись с разведки, помог мне встать и едва ли не поволок по лесу.

Сначала я свободной рукой опирался об измерительный посох, но потом его пришлось бросить. На остановках Абрамов делал затесы. Кустики голубики больно царапали мою ногу. Голова была ясная. Очень хотелось пить. Довольно часто я оступался и падал, и тогда Абрамов поднимал меня. Так мы проковыляли еще около двух часов. Солнце зашло. Гнуса было необычайно много: целые облака мошки и комаров роились вокруг нас и противно зудели. Средство от кровососов, которым мы постоянно мазались из бутылочки, вместе с потом попадало нам в глаза и разъедало их. В глаза попадала и мошка, и тогда приходилось надолго останавливаться, чтобы вытащить ее — теми же, пропитанными репеллентом пальцами.

Флягу с водой мы не взяли — куда ее? Напьемся из болота... А болота оказались сухие. И спички, как оказалось, мы тоже, вместе с аптечкой, оставили на стоянке. Позже мы пытались найти объяснение тому, как могли столь грубо нарушить первые заповеди техники безопасности. “Ну что же, — сказал Абрамов, разведя руками, — и у старухи бывает прореха!..”. Но перед каждым последующим маршрутом плотно упаковывал свой командирский планшет всевозможными предметами первой необходимости.

Чтобы успешнее бороться с жаждой, мы горланили “Марш солдат колониальных войск” Киплинга — “День, ночь, день, ночь мы идем по Африке...”:

Пить, пить, пить, пить!
Не осталось ни глотка.
Мой друг, дай пить,
Ведь дорога далека...

Наконец показалась долина Кражуркана, вся в зарослях хаякты. Тут же мои и без того рваные кеды разодрались в прах. “Карликовая березка! — в бешенстве думал я. — Найти бы того карлика, который ее посадил!..”. От усталости я все чаще падал в мох, и в эти минуты мне уже не хотелось, чтобы меня снова поднимали и куда-то тащили по тайге.

Спать, спать, спать, спать,
Хоть на несколько минут...

На четвертом часу пути мы наконец выбрались на южный склон Кражуркана. В сиреневой дымке догорал закат. Я падал и падал, а Абрамов все поднимал и поднимал меня... Наконец, в просвете между ветвями лиственниц мелькнул белый тент палатки и рядом — березовые стойки у очага.

В долину спустились туман и сумерки. Абрамов перевязал мне ногу, быстро вскипятил на костре кофе и выпил две кружки. В мою кружку он налил спирт, а на закуску дал зубок чеснока. Потом он залил костер водой из котла. Вода бурчала и фыркала в раскаленных углях, словно гейзер. Зола была серо-синяя с розовым оттенком. Я еще долго чувствовал на языке горечь чеснока. Я выпил всего один или два глотка спирта, но почувствовал заметный прилив сил. До полной темноты оставался один час. Абрамов снова обхватил меня и потащил по тропе к Пристани, по пути, который мы сами же за день до того и расчистили...

Ночная тропа — это черные стволы, синий холодный сумрак и фиолетовое небо. На хушминских старицах ноги с чавканьем уходят в топкую грязь. Тропы почти не видно, но хорошо то, что гнус исчез. В русле Хушмы шорохи, шелест шиверы, черная вода с серебристыми струями. Абрамов взвалил меня на плечи и перенес на тот берег. Было темно и тихо, только кричала какая-то птица. Мы перешли овраг по толстому стволу, с которого Абрамов однажды упал и разбил очки. Вот и старое пересохшее русло — “Каменный ручей”. Уже слышны голоса, запах дыма, и вот уже нас окружили люди, меня вносят в избу и кладут на нары. Доктор Трусов подносит к моему рту кружку, это опять спирт. Спирт обжигает мне губы и горло, согревает изнутри. Последнее, что я вижу — ножницы, вату и нестерпимо яркое желтое пламя свечи.

4 августа. Заимка Кулика.
Проснувшись утром, я обнаружил на забинтованной ноге шину из березовых реек. Коля Абрамов сколотил мне из той же березы костыль — такой массивный, что мне стоило немалого труда сохранять равновесие — костыль все время перевешивал на свою сторону. Пришлось оставить костыль на Пристани, когда участники экспедиции, ночевавшие в избе, отправились на заимку Кулика — сегодня ожидается общий сбор. Я предполагал, что меня оставят выздоравливать на Хушме, но, к моему удивлению, мне вручили посох и под руки повели по Тропе. “Пойдем, пойдем, — сказал мне Володя Трусов. — Ты “чечако”, и значит должен посмотреть на сбор”. Сопровождал меня он сам и Слава Кучинский по прозвищу Длинный. Слава шагал впереди, напоминая своими движениями несоразмерного долголапого насекомого, вроде богомола, и за плечами его, как зонтик на вешалке, болталось ружье. Штормовка и брезентовые штаны висели на нем балахоном, бритая голова была перевязана ярким красным платком, похожим на лоскут праздничной скатерти с кисточками. На обрывистом водопаде Чургим “космодранцы” передавали меня с рук на руки по цепочке, пока я не оказался на самом верху, в ущелье. Трусов принес в кружке воды из Чургима, закатал мне штанину и сделал укол в бедро из какой-то ампулы. Нога сразу потеряла чувствительность, но зато и боль прошла. На полпути к заимке мой посох сломался. В Командорской избе мне налили полкружки едва разведенного спирта — из запасов, как я потом выяснил, предназначенных специально для веселья на сборе. Я выпил спирт и, как оказалось, тем самым обрек себя на обструкцию. Весь оставшийся сезон меня донимали “лесовики” Дмитрий Яшков и Олег Клыков. Они внезапно появлялись на моем пути и участливо спрашивали, как поживает моя нога. “Болит еще”, — отвечал я, и это была правда, поскольку лезвие топора повредило кость. “Как жаль! — восклицали Яков и Клыков, не переставая с сожалением глядеть на меня. — Сколько спирта напрасно потрачено!..”.

Несколько лет спустя мне попались путевые заметки журналиста Михаила Ероховца, в которых он описывает свое путешествие в район падения Тунгусского метеорита в 1959 году. Не могу здесь их не процитировать:
Путь все время преграждают чащи молодого подлеска. Споткнувшись о ствол, не удержав равновесия, я растянулся на земле. Острие топорика, прорубив на правой ноге штанину, ударило по чашечке колена. Поднявшись, я не ощутил никакой боли, но пройдя метров двести, почувствовал, что по ноге бежит кровь. Штанина окрасилась в бурый цвет.

На остановке разорвал индивидуальный пакет и перевязал рану бинтом. Это не помогло, бинт промок насквозь... Кровь не унималась. Пробив толстый марлевый слой, она ползла в сапог, смачивая лыжник и портянки. Я с трудом тащил ноги.

Ребята обеспокоились. Взяли у меня часть груза.
— Сможешь добраться до Хушмы?
— Дойду...

Остается добавить, что через несколько дней после того, как Трусов и Длинный доставили меня на Общий сбор, Абрамов тоже поранился топором. Он рубил дрова на заимке, и лезвие, отскочив от чурбака, вонзилось ему в ногу, и тоже ниже колена. Коле пришлось ковылять на березовом костыле, который он вырубил для меня на Пристани — я к тому времени поправился настолько, что уже обходился посохом. И к Коле “по наследству” перекочевало мое временное тунгусское прозвище — “Шлеп-Нога”.

Мой дневник. 10 августа. Заимка Кулика.
Вчера днем в маршрут по программе “Голубика” ушли Оля Скрябина и Игорь Щепеткин. Направились они куда-то на Чургимские высоты, к хушминским старицам. Сидя на пне у Командорской избы, Длинный долго и обстоятельно объяснял им, почему в тех местах можно заплутать “в двух шагах от Центра”, и что сделать, чтобы этого не случилось. Но к контрольному сроку они не вышли: прошел вечер, середина ночи, а их все нет. Они не взяли с собой палатки и спальника, и мы надеемся, что они захватили хотя бы спички... Утром истекает аварийный срок их возвращения. В 10 утра я включу рацию и поймаю волну, на которую настроен передатчик Лаборатории. Это обычный сеанс связи, но я должен буду сообщить о случившемся. Дело осложняется тем, что, уходя, ребята забыли оставить запись в журнале маршрутов на столе в Командорке.

На заимке, кроме меня, ночует группа Виталия Ромейко — сам Виталий и пятеро московских школьников, изучающих серебристые облака; Коля Абрамов и Николай Иванович Федоров — заслуженный художник России, участник экспедиции Кулика 1939 года. Сегодня вертолет из Ванавары должен забрать всех, кроме Абрамова и меня. Экспедиция сворачивается: ночью на болотах и реках уже появляется лед. Я уже хожу без посоха.

10 августа.
Ожидание вертолета затягивается. Н. И. Федоров рисует с натуры, установив мольберт на краю торфяника, у куликовского лабаза. Коля Абрамов сбивает топором ящик для спилов. Скрябина и Щепеткин вернулись из маршрута, я сообщил об этом во время сеанса связи с Лабораторией.

...И только когда свистящий рокот вернулся назад и снова пронесся над избами, мы поняли, что вертолет снижается — это было в начале июля, когда я в составе группы Бидюкова впервые попал на заимку.

Зачем вертолет? Почему? В тайге никого нет кроме нас. И мы никого не ждали... Мы что есть духу бежим, на вертолетную площадку, петляя между кочками и спотыкаясь о корни деревьев. Сине-белая туша вертолета вываливает из-за гребня сопки Стойкович и как в замедленном фильме опускается на торфяник. Воздух из-под лопастей гнет кусты к земле и струями хлещет лицо. Мои товарищи отстали: я прибежал на площадку первым. И вот я стою один, и вертолет садится прямо ко мне — сверкающий на солнце стеклянный колпак, туманный круг лопастей, пилот в голубой рубашке машет мне рукой: садимся здесь, чуть левее, вот так. Ветер валит с ног, рвет с плеч штормовку, пилот жестикулирует: уходи отсюда, парень, уходи! Бегу обратно, прижимаясь к земле, падаю, поднимаюсь, снова бегу и передо мной ходит волнами эвенкийская береза, тугая стена воздуха гонит прочь, толкает в спину, вертолет садится, пилот машет, свист лопастей, я останавливаюсь и, шатаясь, едва удерживаюсь, стоя на полусогнутых ногах. Вокруг нет ничего кроме туши вертолета, ветра и свиста. Из леса бегут к площадке, склонившись вперед и нагнув головы, мои товарищи, а из вертолета уже спускаются какие-то люди в пиджаках и галстуках, с какими-то папками в руках. Они что-то кричат, но я не слышу. Кричат прямо в ухо: “Коваль!” — “Что?” — “Где Коваль?” — “Коваль в верховьях Кимчу!” — “Когда Коваль ушел на Кимчу?” — “Девятого!” — “Что?” — “Ничего не слышно!”... Люди с папками лезут назад в чрево вертолета, дверца за ними захлопывается, вертолет отрывается от земли и заходит на вираж. Стихает свист лопастей. Все вокруг успокаивается. Мы стоим, оглохшие, задрав головы, а вертолет, набирая высоту, делает круг над торфяником. Позже я узнаю, что Коваля обвиняют в браконьерстве...

16 августа. Болото Бублик.
Мы стоим лагерем на берегу торфяника Бублик, на Западном разрезе, километрах в пяти от эпицентра. Изучая свежие спилы, Коля Абрамов попутно рассказывает мне про особенности этого места. Болото в самом деле похоже на бублик — оно имеет форму почти правильного круга, в середине которого находится еще один круг — возвышение. А в центре возвышения — мочежина. Я думаю о чем-то своем и улавливаю только обрывки Колиной лекции: слова “изотопные аномалии”, “углерод тысячелетней давности”, “космический свинец”.

Ночью, когда стемнело, над нами пролетел неизвестный объект. Незадолго до того на чистое небо наползла пелена облаков. Объекта мы не увидели, но звуки он издавал громогласные. Ничего похожего я раньше не слышал: звук был мощный и очень низкий, и кожей чувствовалось, как вибрирует воздух, будто эта штуковина утюжила небо. Если это и был гул двигателя, то, во всяком случае, он совсем не напоминал отдаленный шум турбин “Боингов”, ежедневно пролетающих над нами на высоте нескольких километров.

Абрамов вскочил с пня, на котором сидел и трясущейся рукой надел свои круглые очки. Нам показалось, что объект летел медленно — гораздо медленнее, чем обычные самолеты — и очень низко над облаками. Он пролетел будто бы прямо над нашими головами, и звук долго не затихал вдали. Я выбежал на болото, но ничего не увидел. Абрамов сказал, что видел тень в облаках и красную мигающую звезду там, где затихал звук. Мы слышали звук около пяти-семи минут: в 22.00 он появился, ослабел, потом снова усилился и, наконец, затих. Член нашей группы Дима Стальмаков говорит, что слышал такое и раньше, тоже ночью, на Хушме, только тогда звук был слабее. Абрамов за время своих четырех полевых сезонов, проведенных на Тунгуске, ничего похожего не слыхал. Он полагает, что это был тяжелый бомбардировщик, и что неподалеку от района падения Тунгусского метеорита находится военная авиабаза.

17 августа.
Сегодня на завтрак у нас были жареные маслята и рыжики, рисовая каша со сгущенкой, лук, чеснок, кедровые шишки, запеченные в бересте и чай с шиповником.

Тайга на запад от эпицентра местами выглядит довольно мрачно, на деревьях часто встречаются “ведьмины метлы”. На Бублике найден космический свинец, возраст которого исчисляется в 11, 5 миллиардов лет. А по современным представлениям возраст нашей Галактики — 4, 5 миллиардов лет... Дальше за Бубликом, если идти по Западному разрезу, “Дикий Запад” — “ведьмин” лес, чащоба, сплошные топи. Группа Володи Чернова попала там в “гадюшник” — ущелье, где в на камнях, собравшись в клубки, грелись змеи. Вечером на их стоянку вышел молодой медведь. Он стоял на задних лапах и смотрел, как Чернов рубит дрова. Чернов обернулся, и медведь пошел на него. Чернов сначала побежал, а потом остановился и замахнулся на медведя топором. Медведь рыкнул на Чернова и скрылся в кустах. На следующий день, двигаясь на марше, они внезапно услышали в стороне от тропы нечеловеческий вопль, как будто дерут оленя, а затем крики людей и свист. Они засвистели в ответ — им ответили, они крикнули — им ответили снова. Они пошли на голос. Снова крикнули — тишина. Больше никто не отозвался. Возвратившись на заимку, Чернов сказал, что самое неприятное для него в тайге — это люди, которые не хотят отзываться. Здесь говорят: “Бойся двуногого зверя!” и “по таежному этикету” забирают на ночь в палатку ружья, топоры и ножи.

Дальше на запад, километрах в двадцати пяти за Волчьими Воротами — хребет Чувар, на котором, как рассказывают, находится вывал, ориентированный в сторону, обратную тунгусскому. Бубликом болото назвал Львов, доцент Томского университета, разработавший методику поиска вещества Тунгусского метеорита в торфе. Может быть, ему очень хотелось есть, когда он вышел к этому болоту, но оно и в самом деле похоже на бублик — круглое, и в середине возвышенность. Рядом подножие горы Кларк. Не так далеко — эпицентр по Золотову, деревянный столб с соответствующей табличкой. Говорят, что Золотов снимает на своем эпицентре фотографии на фоне черного полотна, и вокруг головы человека получается светлое пятно — нимб. Золотов связывает это с биополем. Еще рассказывают, будто он ставил эксперимент со временем и вычислил отставание местного локального времени от окружающего времени на одну секунду.

В 21.00-21.30 мы слышали далекие хлопки, точно запускали ракеты, слегка дрогнула земля. Днем на рабочей площадке мы засекали время пролета “Боинга”; его слышно около 4 минут.

Я уточнил: Золотов замерял на своем эпицентре время с помощью морского хронометра, потом валил в округе деревья, имитируя вывал, и снова замерял. Получалось отставание. Золотов считает, что в районе тунгусского вывала усиливается биополе у людей и животных, и именно оно, будто бы, и замедляет местное время...

На заимке мы встретились с двумя “параллельными” группами, работающими по программе “Пожар”. Ночью 16 августа они тоже слышали, как что-то пролетело над ними. Подробности те же, что и у нас, но с заимки было яснее слышно, что объект как будто совершил поворот. Кому-то этот звук напомнил гул перегруженных винтовых военных бомбардировщиков. По другой версии — это мог быть “Боинг”, который по каким-то причинам завернули на наш аэродром; недавно такой случай имел место.

Вечером Абрамов пересчитал данные по площадке за Бубликом. Итак, на западе от эпицентра пожар распространялся в направлении к востоку. А на Кражуркане (это юг) подсушины указывают на север.

19 августа. Ручей Укагит.
Спустившись с вершины Стойковича, мы пересекли Южное болото, шли две ходки по Восточному разрезу и встали на склоне сопки у ручья Укагит. Гнуса здесь оказалось столько, что не помогают ни деготь, ни дым от костра. На водопое, на звериной тропе, свежие следы медведицы с медвежатами. Муравейники разрыты, на Восточном разрезе отчетливый запах тухлятины — видимо, медведь задрал оленя и закопал впрок.

В тайге уже неделю стоит “бабье лето”: редкие грозы, чистое высокое небо, желтеют листья берез. Мы заложили площадку на высоте у Укагита, в сосновом бору.

Днем жарко. Солнце над головой. Черный горелый вывал. Молодой сосняк прикрывает мхи редкой тенью. Мы ходим в облачках мошки, полуголые, в лоснящихся, серых марлевых повязках поперек лба — чтобы едкий пот не заливал глаза. На груди на шнурке компас, амулет и метр, в руке топор или пила, волосы грязны и коротко стрижены, бороды, коричневые от дегтя руки, брезентовые штаны, драные обмотки из мешковины свисают на вибрамы клочьями — это наш внешний вид, а высоко вверху, железно сверкая, чертит белыми струями небо американский “Боинг”. Там пассажирам в чистых дорогих одеждах, сытым и чисто выбритым, разносят кофе и коньяк, сиденья мягки и неярок свет (заслонки-фильтры на иллюминаторах), а мы стоим среди тайги по щиколотку во мху, по колено в голубике и щуримся на блестящий самолет. Абрамов протирает круглые очки, Стальмаков курит, Наташа Хегай принесла еду: лепешки и компот из ягод.

Коля пересчитал данные по площадке на Укагите (это Восток); пожар отсюда распространялся на запад. Похоже, — говорит Абрамов, что в эпицентре образовалась турбулентная колонка диаметром около 10 километров. Пламя стремилось к центру и столбом поднималось вверх. В то же время на периферии огонь медленно расползался в стороны, ветры гнали его далеко на юг. Эта гипотеза родилась у Игоря Дорошина в прошлом году; быть может, мы ее подтвердим.

Мы находим на стволах чахлых лиственниц повреждения, сильно напоминающие лучистый ожог ветвей крон — так называемые “усики”. С этим предстоит разобраться в будущем. А для проверки гипотезы Дорошина нам нужно сходить на Кражуркан и взять данные с площадки, которую мы с Абрамовым обнаружили 3 августа.

19 августа, ночь.
Я сижу в Командорской избе. На столе, на консервной банке оплывает свеча. Между рамами трубчатый мох, за окном ущербная Луна, Млечный Путь и остывающие угли костра. На нарах спят мои товарищи. В избе шуршат мыши. Вокруг избы — бурундуки. Кто-то скребет и чавкает в углу, но кинуть в ту сторону вибрамом нельзя: разбудишь группу.

Все космодранцы, что остались в тайге, спят в своих палатках-“гробиках”, двадцать один человек. Спят на Ямоко и Укагите, Хушме и Чавидоконе, Северном разрезе и Муторайской тропе. Скоро над Южным болотом поплывет рассвет, мы проснемся, завяжем свои обмотки, затянем поперек лба марлевые повязки, взгромоздим на спины “горбы”-рюкзаки и снова уйдем искать. Скорей бы уйти!

Перед тем как залезть в спальник, я вышел из избы — убрать с “кухни” продукты, чтоб не достались бурундукам. Луна светила по-осеннему холодно, и казалось, что лес на сопке прорисован китайской тушью по серебру. Угли в очаге были ярко-алого цвета и мерцали, когда от болота налетал сквозняк. Над Северным торфяником повисли гроздья звездных скоплений. В этот момент я ощутил то, о чем позже прочитал в письме Б. Б.
Все мои сезоны своеобразны, неповторимы. У каждого свое лицо, своя изюминка. Но первый сезон — легендарен. Он голубой и розовый. И еще — ярко-зеленый. Тогда я впервые увидел небо. Огромное и бездонное. Мы с Викой ночевали на вершине Северной. Вершинка открытая и вся Великая котловина как на ладони. Маленький костерок с мятущимся пламенем. Зябко и чуть-чуть тревожно. Тишина изначальная. Будто время остановилось, и ты не знаешь, в каком ты веке, в какой эпохе... А вокруг — бездна. Да такая, что я себя ощутил летящим среди звезд. Я тогда себя почувствовал (не понял разумом, а именно ощутил) гражданином Вселенной.

Мой дневник. 23 августа. Пристань.
Группа “Лес” закончила полевые работы и ждет вертолета на заимке. Последние 18 участников метеоритной экспедиции. Мы остаемся и продолжаем работу: Абрамов, Хегай, Стальмаков, Оля Луткова и я. Стоим лагерем пока на Пристани. Задача — найти “переживший” лес на юге и определить вектор распространения пожара. Для окончательного подтверждения гипотезы о турбулентной колонке данных пока недостаточно.

Уходим в поиск сегодня двумя группами: Абрамов и Хегай — по левому берегу Хушмы вниз по течению, мы — по правому берегу через Кражуркан и дальше. Кроме нас здесь еще остаются Скрябина и Щепеткин, они отправились на озеро Чеко.

Продуктов у нас пока хватает: тушенка, крупы, мука, яичный порошок, какао, пол-литра спирта. Ночью, правда, некоторые мешки прогрызли мыши — бегают по нашим спальникам и чавкают. Бурундуки воруют лепешки прямо со стола. В избе над дверью осиное гнездо. Осы таскают из обеденных мисок мясо: садятся прямо в миску и взлетают, держа в лапках длинные волоконца тушенки. Они безостановочно снуют туда-сюда, будто на конвейере. Коля решил отогнать ос — то ли ему жаль стало мяса, то ли он вообще ос боялся. Он стал в раздражении махать руками, и оса укусила его в ухо. Абрамов от неожиданности покачнулся и упал на землю вместе со скамейкой, уронил котел с грибами в белом соусе, вылил на себя кружку чая со смородиной и рассыпал бруснику. Ухо у него распухло, побагровело и болело целые сутки.

Во время маршрута по правому берегу Хушмы, километрах в трех от пересечения реки с тропой Кулика, мы обнаружили на вершине береговой сопки расчищенную площадку со сторонами 50 метров. Все деревья спилены бензопилой, вырост подрост — сосенки лет 15-20-ти.

Мы заложили площадку на правом берегу. Лес мрачный, часто стоят тощие лиственнички, сыро и темно. Здесь в разное время прошло много пожаров, и вектор движения пожара Восьмого года определить нелегко, мешает склон, да и лес, я повторяю, дурной. Внизу долина Хушмы, заросли хаякты, листья березки уже все красные — осень. Днем жара, а ночью заморозки, в кружках лед. В долине стоят лиственницы в два обхвата, их нижние сучья толщиной с обычное дерево. Абрамов подходит к ним, поправляет на носу очки и говорит: “Ну, этому зайцу лет триста!”. Дальше — сама Хушма, высокий берег, обрыв, вода прозрачная, мелкая, видны водоросли и камни — красная яшма, халцедоны и сердолики. На шиверах трясунчики, вечное колебание которых летом приводило меня в веселое расположение духа, а теперь почему-то вызывает печаль.

Иногда, когда на пути нам встречалось очередное царь-дерево — “листвень”, Абрамов стаскивал с головы свою вязаную оранжевую шапку и говорил: “Присядем, проникнемся!..”. И плюхался у подножия лиственницы прямо в мох. Посидев молча минуту-другую, мы вставали и шли дальше. Цель этих Колиных “посиделок” я понял, получив после экспедиции письмо от Оли Лутковой. “Самое главное, — написала она, — поймать момент, когда ничто не может тебе помешать...”.

25 августа. Берег Хушмы.
Мы закончили работы на последней площадке. Стоим на обрыве над Хушмой. Ночью ясное звездное небо и холод, днем солнце и ветер. Жара градусов за двадцать. Говорят, что в конце августа здесь, случается, уже выпадает снег, а тут “бабье лето” вторую неделю.

Утром мы проснулись от того, что кто-то кричал в тайге. Дима Стальмаков, готовивший завтрак, выстрелил из карабина. Ответили дуплетом. Через час на правый берег вышли Длинный и Миша Горбатенко, оба с ружьями. Рассказали, что вертолета на Центр еще не было, а продукты на исходе — нет сухарей, жира и чая, тушенки осталась одна банка на всех. И вот, их послали в Ванавару выгонять вертолет. Чернов вывихнул ногу, на заимке скопилось много оборудования, которое необходимо отправить. Мы отдали гонцам последний спирт из “НЗ” и кое-какие продукты.

Вчера мы подрубили сосну у самого берега реки. Ей пятьдесят четыре года, а она толще “переживших” деревьев. Поразительный прирост: толщина отдельных годовых колец достигает 7 миллиметров. Абрамов говорит, что видел у сосен на Хушме кольца до 11 миллиметров: эти молодые деревья очень толстые у комля, невысокие, конусом сужаются к вершине.

Этот эффект у деревьев наблюдается вдоль траектории Фаста. На карте исследований получается интересная картина. Зона “А”, включающая все деревья с высоким приростом, вытянута по траектории широким овалом. Внутри нее овал поуже — зона “Б”, деревья с высоким приростом возраста 60 лет. И дальше, как матрешки — зона “В”, деревья возраста 40 лет, и зона “Г” — 20-ти летние. Зона “Г”, самая узкая, имеет ширину в 5 километров. Чем объяснить высокий прирост в этом случае? Тем, что после вывала и пожара стало больше света и золы в почве? Выпадением вещества? Излучением? Этим вопросом сейчас занимается руководитель экспедиции Н. В. Васильев.

У подрубленной сосны Абрамов, как это иногда бывало, сказал мне: “Давай посидим, проникнемся!”. Обычно это значило — просто отдохнуть, помолчать и обратить внимание на то, что тебя окружает. Но на этот раз Коля процитировал показания очевидца тунгусского события, эвенка-шамана Аксенова: “Был я тогда на Макихте, забил оленя, свежевать тушу шел. Вдруг все стало красным: моя собака. Деревья. Трава. Тут и шарахнуло. Я потерял сознание. Очнулся — кругом тайга горит. Тут я его и увидел. Ты не подумай, что это был Бог. Это был дьявол. Летит, впереди у него два красных глаза, длинный, похожий на сома, с хвостом, без грома, как глухарь летит: фурр, фурр... Пошел я в стойбище, там все бегают напуганные, а в избе сам Павел Доонов сидит и ничего не понимает...”.

Пристань.
Сегодня у нас была неудачная охота. Поблизости от тропы снялся глухарь, я не стал бить его влет, думал, посажу, а он ушел совсем. Вчера Абрамов подстрелил копылуху и рябчика: съели. С маршрута вернулись усталые, голодные — шли дером, под конец спустились в сухое русло Чургима и с полчаса продирались там, видели зайца. А за ужином произошла история. Сидим, пережевываем галеты, вспоминаем вчерашний обед. В кустах шорох. Думали, бурундук. Оглянулись — а это рябчик на помойке пасется. Такой жирный! Все так и повскакивали. Пока рябчик клевал что-то у выгребной ямы, Абрамов забегал по стоянке с криком: “Где патроны?!”. Довольно долго все это продолжалось: рябчик долбит себе что-то в банке, а Коля мечется, патроны ищет. Наконец, нашел — точнее, кто-то сжалился и подал ему. Абрамов зарядил ружье и пошел убивать птицу. Выстрелил почти в упор — мимо. Рябчик взлетел на дерево, свесил голову и стал нас разглядывать. Абрамов снова прицелился. А потом говорит: “Не могу стрелять. Руки дрожат!”. Тогда Стальмаков взял у него ружье и подстрелил рябчика.

Вечером мы сварили дичь с грибами, но с тропы вышли двенадцать космодранцев — они решили идти с заимки в Ванавару пешком. Несколько человек остались ждать вертолета. Продуктов у них почти не осталось. Рассказывают, что Дмитрий Яшков, Олег Клыков и Володя Трусов съели собаку Собольку, которую привела с собой из Ванавары Оля Скрябина. Оля переживает: собаку дал ей “на выгул” охотник Виталий Воронов.

Абрамов и Стальмаков бегали на Лабараторию “лабазить” карабин. “Лабазить” — выражение Андрея Черникова. У него в рюкзаке есть, как он говорит, “маленький лабазик” со специями, шоколадом и разными деликатесами, куда он залезает при необходимости. А у меня такого “лабазика” нет...

Я топил баню. Топил лиственницей, до самой темноты, угорел, разомлел от жара, волосы трещат, пот течет, воздух раскален, к лавкам не притронуться... Потом — в ночную Хушму, и повело, зашатало, так что чуть не упал на скользкой тропинке. У костра сидел уже безо всяких мыслей, смотрел в угли.

26 августа.
В семь утра в Ванавару ушла первая группа. За ней остальные. Ушли в дождь, холод и грязь. Сегодня первый день осени — небо пеленой, мелкий дождь. Все вымокло, прогоркло, посерело. Вчера я с сопки видел пожар километрах в пяти за Хушмой, в районе Кражуркана и Купальни Зоткина. Еще Длинный с Горбатенко рассказывали, что учуяли перед Купальней запах костра (они тогда решили, что это наш костер — группы Абрамова). Абрамов сидит мрачный: фронт пожара может пройти по Куликовке и захватить наших или нас самих. По свежей гари мы, по всей видимости, пройти сможем, вот только жаль тех мест, красивые места. Может быть, дождь потушит пламя?

Ушли группы Кардаша, Русских и Аркаева. Пристань опустела, остались только мы пятеро и дождь. Все спят. Хегай и Луткова не спали предыдущую ночь, готовили еду на дорогу. Абрамов и Стальмаков бродили по тайге. К бане не успели, остыла.

27 августа. Стоянка на Купальне Зоткина.
В путь мы вышли в 7 вечера. Дошли до Кражуркана, хотели встать на ночевку, но ручей пересох. Бродили по каменистому руслу, гремели котелками, но воды не нашли. К болоту Зоткина добрались уже в темноте. Здесь вода есть в мочежинах.

Стальмаков заболел: температура, говорит, что отекают легкие, и через пару дней он свалится, так что надо скорее возвращаться в цивилизацию. Абрамов говорит, что у Димы пневмония, потому что он вчера уснул на нарах в мокрой одежде. Влили в него четыре глотка спирта, потеплее одели и отправили спать.

Тайга в дыму. Шагах в двадцати от палаток остановился фронт низового пожара. Горят пни, сыплют искрами, тлеет дерн, вспыхивает можжевельник, вокруг чад и гнилушки. Ночью трещат и падают выгоревшие деревья. Мы не спим, наши нервы напряжены: ждем, а вдруг пожар двинется на нас, хотя, ночью пожары не идут, да и этот почти потух.

Прочитав эти записки, которые я прислал на его томский адрес, Н. Абрамов поправил меня в письме:
Здесь ты не совсем верно описал явление природы — ночной пожар. Я хорошо помню тот вечер. Тогда мы, расположившись на стоянке, заметили мерцающий огонек меж деревьев. Я подумал, что это чей-то костер. Когда подошли ближе, оказалось, пень сухой догорал. В холодную осеннюю ночь вряд ли будут сыпать искрами пни и вспыхивать можжевельник. Кстати, в книге “Огонь в лесу” об этом написано. Книгу эту я тебе подарил...

И последняя запись в моем дневнике:
Ночью мы замерзли. Утро холодное. Зябнут уши, пар изо рта, на кочках наст. Идешь — хрум-хрум, хрум-хрум, на багульнике иней, вода в кружках и котлах замерзла, чистый лед. Застыла паста в авторучке и приходится каждую минуту на нее дышать. Дымное солнце светит сквозь лес. Мы снова уходим.

Раскладка пути от Ванавары до Пристани по трелевке и Тропе Кулика, записанная автором в полевом дневнике 1991 года.

ТРЕЛЕВКА

Большак — Юктыкон (35 мин.)
Юктыкон — Тригопункт (15 мин.)
Тригопункт — Петрик (120 мин.)
Петрик — Буркан, начало вырубки (45 мин.)
Буркан, начало вырубки — Буркан, конец вырубки (30 мин.)
Буркан, конец вырубки — Надеждин Уголок (20 мин.)
Надеждин Уголок — Лимпопо (50 мин.)
Лимпопо — Сахара (50 мин.)
Сахара — Чамба (50 мин.)

Всего — 7 часов ходьбы чистого времени.

ТРОПА КУЛИКА

Чамба — Херельган (35 мин.)
Херельган — Первая Макикта (90 мин.)
Первая Макикта — Фара От Вездехода (15 мин.)
Фара от Вездехода — Вторая Макикта (50 мин.)
Вторая Макикта — Крышка От Кастрюли (15 мин.)
Крышка От Кастрюли — Третья Макикта (100 мин.)
Третья Макикта — Стоянка Людоедов На Хребте Вернадского (90 мин.)
Стоянка Людоедов На Хребте Вернадского — Купальня Зоткина (50 мин.)
Купальня Зоткина — Кражуркан (50 мин.)
Кражуркан — Хушма (50 мин.)
Хушма — Пристань (20 мин.)

Всего — 10 часов ходьбы чистого времени.

Мир проходящему!